В США очень любят национальный праздник – День благодарения. А история его такова.

Оказавшись в бедственном положении и в изгнании в Нидерландах, английская община пуритан решила отправиться в Америку, чтобы обрести лучшую жизнь и религиозную свободу. Они отплыли из Голландии сначала в Великобританию, а затем уже из Плимута 16 сентября 1620 года отправились в количестве 120 человек на судне «Мэйфлауэр» к берегам Северной Америки. Достигли они североамериканского мыса Кейп Код 21 ноября 1620 г.

Более половины из примерно сотни прибывших не смогли пережить суровую зиму и погибли от холода, голода и болезней. Выжившие основали колонию и весной с помощью местных индейцев, прежде всего Скванто, который научил их, какие культуры и каким образом выращивать, приступили к обработке земли. Неожиданно богатый урожай стал наградой за их усилия. Первый губернатор колонистов У.Брэдфорд предложил провести день принесения благодарности Господу. На праздник осенью 1621 г. отцы-пилигримы пригласили вождя и ещё 90 индейцев того племени, которое помогло им выжить. Эта трапеза, разделённая с индейцами, и стала празднованием Дня благодарения.

Америка за своё спасение «отблагодарила» коренное население. Они истребили индейцев, а оставшихся в живых согнали в резервации. Заодно навезли чёрных рабов, и теперь не знают, какой ещё толерантностью сохранить стабильность в обществе.

И теперь ежегодно в День благодарения каждый американец жрёт жирную индейку в клюкве. И никто не поперхнулся, не подавился. Индейку жрут или индейца – казуистическая игра слов, но в ней проклятье за неблагодарность.

Жирная процветающая страна с печатью проклятия в генах и с бессовестной историей.

Индейцы мне симпатичнее. Им не повезло. И это урок для всех нас, отстаивающих свою национальную самобытность и не желающих впускать внутрь себя чужеродный вирус. Жертвой, пищей оказаться очень легко. Зазевался, простодушно доверился белозубой улыбке и… готов в качестве индейки, обвешанной идеологической клюквой.

Это не простое совпадение – странная синхроничность слов «индейка» и «клюква». Только у нас под «развесистой клюквой» понимается «лапша на ушах». Ужас этой американской ритуальной магии поедания индейки в клюкве понимает только русский ум, думающий на языке богов. Смотрите, какие неосознаваемые рассудком тончайшие нити работают. Они повязали каждого американца проклятьем неблагодарности.

А ведь тебе с умной познеровской улыбкой твоё родное телевидение тихо нашёптывает, как хорошо бы ты процветал и благоухал, если бы в твоём народе укоренилось протестантство, если бы не держался за своё лапотное счастье. «Чего вы всё ищете свои корни и свой особый путь? Всё давно изобретено, копируйте западную модель», – шепчут тебе технологи. Над тобой посмеиваются, за дурачка держат. На тебя смотрят свысока. Так повара глядят на индейку перед праздником Дня благодарения.

А стоит тебе только заикнуться о своей русской национальной идее, как тут же возникнут возмущения и причитания. Не сметь! Они любят с трибун воспевать твою терпеливость, неприхотливость и молчаливость, ведь так удобнее явочным порядком тебя спровадить на жаровню.

Господа индейцы и индейки, за последние 20 лет нас уже хорошенько ощипали и обложили клюквой. Осталось совсем ничего – сковорода на День благодарения.

***

Предлагаю читателям сайта книгу Чарльза Истмэна «Индейская душа». Проводя параллели и сопоставления, вы примерно представите, что и как ценили ваши языческие предки на родной земле.

Ю.Ларичев

Моей жене Элайн Годейл Истмэн с благодарностью и признательностью за её постоянную вдохновляющую дружескую поддержку в мыслях и трудах и с любовью к самым индейским из её достоинств я посвящаю эту книгу.

Перевод с англ.: Н.Овсюковой, Новосибирск.

«И у нас есть религия, которую мы получили от наших предков и передадим нашим детям. Они учит нас быть благодарными, жить в единстве, и любить друг друга! Мы никогда не ссоримся из-за религии».

Так говорил великий оратор сенека Красная Куртка в своём великолепном ответе миссионеру Крэму более века тому назад, и я часто слышал, как мои соотечественники выражали те же мысли.

Я попытался описать религиозную жизнь типичного американского индейца, какой она была до встречи с белым человеком. Я давно хотел сделать это, потому что не мог найти ничего, что рассказывало бы о ней серьезно, равноценно и искренне. Религия индейца – это будет последнее, что когда-либо поймет в нём человек другого народа.

Во-первых, индеец не говорит о таких глубоких вещах, пока верит в них, а когда он прекращает верить, то говорит о них лживо и пренебрежительно.

Во-вторых, даже если индейца вынудят говорить об этом, расовые и религиозные предубеждения остальных будут преградой на пути к сочувствию и пониманию его воззрений.

В-третьих, практически все известные исследования по этому вопросу были сделаны в течение переходного периода, когда изначальные вера и философия коренного американца уже подверглись быстрому распаду.

То здесь, то там можно найти поверхностные описания странных обычаев и церемоний, символика или внутреннее содержание которых были глубоко скрыты от наблюдателя;

И есть очень много материала, собранного в последние годы, малоценного из-за своей современности и неразрывной связи с библейской легендой и европейской философией. Часть его даже была придумана ради коммерческих целей. Дайте резервационному индейцу подарок, и он, возможно, снабдит вас священными песнями, мифологией, и фольклором на заказ!

Моя маленькая книга не претендует на научный труд. Я постарался сделать её как можно более правдивой по воспоминаниям о моём детстве и идеалах предков, но с человеческой, не этнологической точки зрения. Я был озабочен не тем, чтобы нагромоздить побольше голых костей, а тем, чтобы наделить их плотью и кровью. Большинство написанного иностранцами о нашей древней вере и культе представляет её, главным образом, как некую диковину. Я хотел бы подчеркнуть её универсальные качества, её личностный призыв!

Первые миссионеры, хорошие люди, были ограниченны представлениями их эпохи, и они заклеймили нас как язычников и дьяволопоклонников, они требовали от нас отречься от наших ложных богов, прежде чем мы преклоним колени перед их священным алтарем. Они даже сказали нам, что мы были навечно потеряны, раз не приняли осязаемый символ и не исповедовали определенную форму их многоголовой веры.

Мы, жители двадцатого столетия, умнее! Мы знаем, что у всех религиозных стремлений и искренних богослужений – один источник и одна цель. Мы знаем, что Бог летописей и устных преданий, бог грека или варвара, в конце концов, один и тот же бог; и, подобно Петру, мы чувствуем, что Он не милостивец для людей, но что человек любого народа, кто страшится Его и созидает справедливость, нужен Ему.

Чарльз А. Истмэн (Охайеза)

I. ВЕЛИКАЯ ТАЙНА

Изначальное отношение американского индейца к Вечному, «Великой Тайне», которая окружает и наполняет нас, было так же просто, как и возвышенно. Для него это было высшим понятием, которое несло в себе самую полную меру радости и удовлетворения, возможного в этой жизни.

Поклонение «Великой Тайне» было молчаливо, уединенно, свободно от всякого своекорыстия. Оно было молчаливо, потому что все необходимые для этого слова несовершенны и ничтожны; поэтому души моих предков поднимались к Богу в бессловесном обожании. Оно было уединённо, потому что они полагали, что Он ближе к нам в одиночестве, и у нас не было священников, владеющих правом встать между человеком и его Создателем. Никто не мог увещевать или исповедовать, или как-то иначе вмешиваться в религиозный опыт другого. У нас все люди были созданы сынами Бога и стояли прямо, осознавая свою божественность. Наша вера не могла быть сформулирована в кредо, и не нападала на всякого, кто не желал принимать её; и потому у нас не было ни проповедей, ни прозелитства, ни гонений за веру, ни насмешников или атеистов.

У нас не было храмов или святынь кроме самой природы. Будучи естественным человеком, индеец был очень поэтичен. Он посчитал бы кощунством строить дом Тому, Кого можно встретить наедине (с глазу на глаз) в таинственных тенистых приделах первобытного леса, или на освещённой солнцем груди девственных прерий, на головокружительных шпилях и башенках голой скалы, и – вон там! – в сверкающем драгоценностями своде ночного неба! Он облачает Себя в легчайшую пелену облаков, там на границе видимого мира, где наш Прадед Солнце разжигает свой вечерний походный костер. Он мчится верхом на суровом северном ветре, или дышит Своим духом в ароматах южного воздуха, чьё боевое каноэ стремглав несётся по величественным рекам и озерам, – и Он не нуждается ни в каком меньшем соборе!

Это уединенное общение с Невидимым, которое было самым высоким выражением нашей религиозной жизни, частично передано в слове «хамбедей» (буквально «религиозное чувство») переводилось по-разному – «пост» или «сновидение». Но лучше объяснить его как «сознание божественности».

Первый «хамбедей», или религиозное уединение, отмечало эпоху в жизни юноши, которую можно сравнить с конфирмацией или обращением в опыте христианства. Очистив себя сначала в паровой бане, и отбросив как можно дальше все человеческие или плотские влияния, молодой человек разыскивал самую благородную высоту, занимающую командное положение в окрестностях. Зная, что Бог совсем не ценит материальные вещи, он не брал с собой ни подношений, ни жертв, кроме чисто символических – красок и табака. Желая предстать перед Ним в полном смирении, юноша надевал только мокасины и набедренную повязку. И в торжественный час солнечного восхода или заката он вставал, глядя на красоту земли, перед лицом «Великой Тайны», и оставался, обнажённый, прямой, молчаливый и неподвижный, под стихиями и силами Его армий, в течение ночи и дня, или двух дней и ночей, но редко дольше. Иногда он пел гимн без слов, или предлагал церемониальную «священную полную трубку». В этом священном трансе или экстазе индейский мистик находит своё высочайшее счастье и движущую силу своего существования.

Вернувшись в лагерь, он должен был оставаться в отдалении, пока снова не проходил паровую баню, тем самым подготовив себя к общению с товарищами. О видении или знаке, каким его удостоили, юноша не говорил, если только оно не содержало наказа, который нужно было выполнить публично. Иногда старик, стоя у края вечности, мог рассказать избранному несколько предсказаний его давно ушедшей юности.

Белые завоеватели по обыкновению презирали коренного американца за его бедность и простоту. Они забывали, возможно, что их собственная религия запрещала накопление богатства и обладание роскошью. Индейцу, как любому целеустремленному человеку каждого века и народа, от Диогена до братьев Святого Франциска, от монтанистов до шейкеров, любовь к богатству представлялась ловушкой, а бремя сложного общества – источником излишней опасности и соблазном. Более того, правилом его жизни было разделять плоды его умения и успеха с менее удачливыми братьями. Так он сохранял свой дух свободным от засорения гордостью, алчностью, или завистью, и этим выполнял, как верил, божественный завет – дело, глубоко важное для него.

Однако, не от невежества или непредусмотрительности он не основывал постоянные города и не развивал материальную цивилизацию. Простодушному мудрецу скученность населения казалась плодовитой матерью всех зол, моральных не менее чем физических. Он соглашался, что еда хороша, но неумеренность убивает; что любовь прекрасна, но похоть уничтожает; и не менее убийственна, чем чума, возникающая среди переполненных и антисанитарных жилищ, была для него потеря духовной силы, которая всегда сопутствует слишком близкому контакту с людьми. Все, кто много жил на открытом воздухе, знают, что есть магнетическая первичная сила, который накапливается в одиночестве и быстро расточается среди толпы; и даже враги признавали за американским индейцем внутреннюю мощь и полностью независимое от обстоятельств самообладание, считая его в этом непревзойденным среди людей.

Красный человек разделил ум на две части, – духовную и физическую. Первый – чистый дух, занятый только сущностью вещей, и его индеец стремился усилить духовной молитвой, когда тело подчинено постом и лишениями. В этом типе мольбы не было просьбы об удаче или помощи. Все дела личной и эгоистичной заботы, успех в охоте или войне, помощь в болезни, или скудости любовной жизни, отсылались на план низшего или материального ума, и все церемонии, амулеты, или чары, предназначенные обеспечить удачу или предотвратить опасность, были признаны исходящими от физического «Я».

Ритуалы физического поклонения также были полностью символичны, и индеец не больше обожествлял Солнце, чем христианин – крест. Солнце и Земля, очевидным иносказанием содержащие поэтической метафоры, едва ли больше чем научной правды, были на его взгляд родителями всей органической жизни. Солнце, как вселенский отец, даёт оживляющий порядок в природе, а в терпеливой и плодотворной утробе нашей матери, Земли, скрыты зачатки растений и людей. Поэтому наше почтение и любовь к ним было по-настоящему богато поэтичными образами, подобно нашей любви к нашим прямым родителям, и с этим чувством сыновнего почтения к старшим было соединено желание обратиться к ним, как к родителям, чтобы получить деланные для нас добрые дары. Это – материальная или физическая молитва.

Стихии и величественные силы в природе, молния, ветер, вода, огонь, и мороз, с благоговейным страхом почитались мистическими, но всегда вторичными или промежуточными по сути. Мы полагали, что дух охватывает всё мироздание, и что каждое существо обладает душой в той или иной степени, пусть душа и не всегда осознает себя. Дерево, водопад, медведь гризли, каждый был воплощенной силой и предметом почитания.

Индеец любил входить в понимание и духовное общение с его братьями из царства зверей, чьи бессловесные души носили для него ту безгрешную чистоту, которую мы приписываем невинному и неответственному ни за что ребенку. Он верил в их инстинкты, как в мистическую мудрость, данную свыше; и когда он скромно принимал добровольную, по общему мнению, жертву их тел, чтобы поддержать собственное, он воздавал должное их духам в предписанных молитвах и приношениях.

В каждой религии имеется элемент сверхъестественного, различающегося влиянием простых доводов для её приверженцев. Индеец логически и ясно размышлял о делах в пределах своего понимания, но он не наносил на карту мира обширную область природы или не выражал её чудеса в научных терминах. С его ограниченным знанием причины и следствия он видел чудо во всем – чудо жизни в семени и яйце, чудо смерти во вспышке молнии и в зыби океана! Ничто из чудес не удивило бы его – заговорил бы зверь или остановилось солнце. Непорочное рождение едва ли показалось ему более удивительным, чем рождение каждого ребенка, который входит в мир, а чудо рыбы и хлебов не взволновали бы сильнее урожая, вырастающего из одного зерна.

Кто может осуждать его суеверие? Конечно, не набожный католик, или даже протестантский миссионер, кто даёт чудеса Библии как буквальный факт! Человек, придерживающийся логики, должен отрицать все чудеса, или не отрицать ни одного, а наши американские индейские мифы и героические истории, возможно, сами по себе, заслуживают не меньше доверия, чем истории древних иудеев. Если мы обладаем современным складом ума, который видит в законах природы величие и пышность, гораздо значительнее любого возможного единичного исключения из правил, давайте не забывать, что, в конце концов, наука не объяснила всего. Мы все еще стоим перед последним чудом, – происхождением и основным принципом жизни! Есть высшая тайна, которая является сутью поклонения, и без которой не может быть ни одной религии, и в присутствии этой тайны наше отношение не может сильно отличаться от взглядов естественного философа, кто с благоговейным страхом созерцает Божественное во всём мироздании.

Это очевидно, что пока исконная философия индейца управляла его умом, он не завидовал и не желал подражать роскошным достижениям белого человека. В своих мыслях он поднимался выше их! Он даже презирал их, поскольку возвышенный дух, подчинённый суровой цели, отвергал мягкие кровати, роскошную еду, приятное времяпрепровождение богатого соседа. Ему было ясно, что достоинство и счастье не зависят от этих вещей, а то и вовсе несовместимы с ними.

В раннем христианстве, несомненно, многое призывало человека к этому, и суровые слова Иисуса к богатым и о богатых были бы всецело понятны индейцу. Однако, религия, которая проповедуется в наших церквях и соблюдается нашими прихожанами, с её элементом показушничества и самовозвеличивания, её активного прозелитства, и открытого презрения ко всем религиям, кроме самой себя, была долгое время крайне отталкивающей. Простой ум индейца считал профессионализм проповедника, оплаченного увещевателя, и денежная церковь, недуховными и неназидательными, и лишь когда его дух был сломлен, а моральные и физические устои подорваны торговлей, завоеванием и спиртными напитками, христианские миссионеры добились какой-то реальной власти над ним. Это может показаться странным, но воистину гордый язычник в тайниках души презирал добрых людей, прибывших просветить его и наставить на путь истинный!

Но эта публичность и фарисейство были не единственными элементами чужой религии, оскорблявшими красного человека. Ему казалось отвратительным и почти невероятным, что среди этих людей, претендующих на превосходство, много атеистов, даже не пытавшихся исповедывать национальную веру. Мало того, они не только не исповедывали её, но пали столь низко, что оскорбляли своего Бога непристойными и богохульными речами! На нашем языке Его имя даже с предельным почтением никогда не произносили громко, но ещё реже с легкостью или непочтением.

Более того, даже в тех белых людях, кто исповедывали религию, мы находили много несообразности поведения. Они много говорили о духовном, но искали при этом только материального. Они покупали и продавали всё: время, труды, личную независимость, любовь женщины, и даже службы их собственной святой веры! Жажда денег, власти и завоеваний, столь характерная для англосаксонской расы, не избежала морального осуждения от её простодушного судьи, и при этом он не мог не сравнивать эти очевидные черты господствующей расы с духом кроткого и непритязательного Иисуса.

Он вовремя понял, что алкоголики и развратники среди белых людей, с кем он слишком часто общался, осуждались религией белого человека также сильно, и не должны поддерживаться, чтобы не дискредитировать её. Но было не так легко простить или оправдать чужую плохую веру. Когда видные посланцы Отца в Вашингтоне, среди них священники и даже епископы, приезжали к индейским народам и ручались перед ними в торжественных соглашениях национальной честью, с молитвой и упоминаниями об их Боге; и когда созданные таким образом соглашения быстро и бесстыдно нарушались, разве странно, что это должно было пробудить не только гнев, но и презрение? Историки белой расы признают, что индеец никогда первым не нарушал клятвы.

Моё личное убеждение, основанное на тридцатипятилетнем опыте, – что такого объекта, как «христианская цивилизация» просто нет. Я полагаю, что христианство и современная цивилизация противоположны и несовместимы, а вот дух христианства и нашей древней религии по сути своей один и тот же.

II. СЕМЕЙНЫЙ АЛТАРЬ

Американский индеец был индивидуалистом и в религии, и в войне. У него не было ни национальной армии, ни организованной церкви. Не было священника, принимавшего на себя ответственность за душу другого. Мы верили, что это – высшая обязанность родителя, и только им разрешалось в какой-то мере притязать на службу и функции священника, поскольку только его созидающая и защищающая власть подходила торжественной роли Божества.

Индеец был религиозным человеком с утробы матери. С момента, когда она объявляла о факте зачатия, до конца второго года жизни, который обычно был периодом кормления грудью, полагали мы, духовное влияние матери значило больше всего. Её отношение и тайные размышления должны были по капле вливать в восприимчивую душу будущего ребенка любовь к «Великой Тайне» и чувство братства со всем мирозданием. Молчание и уединение были правилом жизни для будущей матери. Она с молитвою бродила в тишине великих лесов, или по лону нехоженой прерии, и её поэтический ум рисовал предстоящее рождение её ребенка как появление человека-созидателя – героя, или матери героев; мысль возникала в девственном дыхании первобытной природы и продолжала грезить в тишине, нарушаемой только вздохами сосны или волнующим оркестром отдаленного водопада.

И когда день дней в ее жизни наступает – день, когда появляется новая жизнь, чудо, создание которого поручается ей, она не ищет помощи людей. Она воспитывает и готовит свои тело и ум для самой священной, какую она могла вспомнить, её обязанности. Испытание лучше встретить одной, где никакие любопытные или жалостливые глаза не смущают её; где вся природа говорит ее духу: «Это – любовь! Любовь! Исполнение жизни!» Когда священный голос приходит к ней из тишины, и пара глаз смотрит на неё в глуши, она знает с радостью, что хорошо исполнила свою роль в великой песне создания!

Теперь она возвращается в лагерь, неся чудесный, священный, самый дорогой сверток! Она чувствует её покоряющее тепло и слышит его мягкое дыхание. Это – всё ещё часть её, поскольку оба кормятся одним и тем же ртом, и даже взгляд возлюбленного не может быть слаще, чем его глубокий, доверительный пристальный взгляд.

Она продолжает своё духовное обучение, сначала молча – простое повеление указующего перста природы; потом в нашёптывающих, словно птичьих песнях, утром и вечером. Для неё и ребенка птицы – истинный народ, кто живет очень близко к «Великой Тайне»; бормочущие деревья дышат Его присутствием; падающие воды поют Его хвалу.

Если ребенок начинает капризничать, мать поднимает руку. «Тише! Тише! – предостерегает она ласково, – можно обеспокоить духов!» Она просит его утихнуть и прислушаться – послушать серебристый голос осины, или звенящие цимбалы березы; а ночью она показывает на небесный, сверкающий белыми точками след, след сквозь природу вселенского великолепия к природе Бога. Тишина, любовь, почтение, – вот три первых урока; и к ним она позже добавляет щедрость, храбрость, и целомудрие.

В давние дни наши матери оправдывали доверие, возложенное на них; и известный вождь нашего народа имел привычку говорить: «Мужчины могут убивать друг друга, но они никогда смогут одолеть женщину, поскольку на её коленях лежит в покое ребенок! Ты можешь уничтожать его раз за разом, но он так же часто сходит с этих нежных коленей – дара Великого Добра народу, где мужчина – только соучастник!»

Эта мать-дикарка пользовалась не только опытом её матери и бабушки, и правилами ее народа, принятыми, чтобы вести её по верному пути; она смиренно стремилась учиться у муравьёв, пчёл, пауков, бобров, и барсуков. Она училась семейной жизни, столь утончённой в своей эмоциональной насыщенности, терпении и преданности, у птиц, пока ей не казалось, что вселенское сердце матери будто стучит в её собственной груди. В назначенное время ребенок создает своё отношение к молитве, и почтительно обращается к Высшим Силам. Он считает себя кровным братом всем живущим существам, и штормовой ветер для него – посланник «Великой Тайны».

В возрасте около восьми лет мальчика передают отцу для более спартанского воспитания. Девочка же с этого времени находится больше под опекунством её бабушки, кто считается самым достойным защитником для девушки. В самом деле, основным трудом и бабушки и дедушки было знакомить молодежь с национальными традициями и верованиями. Их предназначением было с достоинством и властностью повторять освященные временем истории, чтобы молодые наследовали хранимую мудрость и народный опыт. Старики посвящали себя служению молодым, как учителя и советчики, а молодежь в свою очередь платила им любовью и почтительностью.

Старость была у нас в какой-то мере самым счастливым периодом в жизни. Прожитые годы принесли с собой свободу не только от бремени трудных и опасных задач, но и от тех ограничений традиций и этикета, которые неукоснительно соблюдались всеми остальными. Никто, кто был знаком с индейцем в его доме, не сможет отрицать, что мы – вежливые люди. Как правило, воин, вселявший величайший ужас в сердца своих врагов, среди семьи и друзей был образцом мягкости и почти женской утонченности. Мягкий, низкий голос считался превосходным как для женщины, так и для мужчины! При вынужденной тесноте жизнь в палатке скоро стала бы воистину невыносимой, не будь этих бессознательных сдержанности и такта, этого неизменного уважения к установленному месту и имуществу другого члена семейного круга, этого обычного порядка тишины и этикета.

Наш народ, хотя и одаренный сильными и прочными чувствами, не проявлял свои привязанности в любое время, и меньше всего в присутствии гостей или незнакомцев. Только старикам в дальнем путешествии, освобожденным от обычных правил, разрешались некоторая игривая фамильярность с детьми и внуками, более простой разговор, а порой резкость и упреки, другим строго запрещенные. Если коротко, то старые мужчины и женщины вольны были говорить, что и как им приятно, не ожидая возражений, поскольку лишения и телесная немощь, по неизбежности, выпадавшие на их долю, должны были смягчаться как можно сильнее уважением и вниманием.

У нас не было религиозной церемонии, связанной с браком, хотя с другой стороны отношения между мужчиной и женщиной расценивались сами по себе как мистические и священные. Брак, отпразднованный в церкви и благословленный священником, как представляется, может в то же самое время быть окружен обычаями и мыслями фривольного, поверхностного, и даже похотливого характера. Мы верили, что двое любящих должны соединяться втайне, прежде чем все узнают об их союзе, и должны испытать свой апофеоз наедине с природой. Помолвка могла или не могла обсуждаться и одобряться родителями, но в любом случае для молодой пары было общепринято исчезнуть в глуши и провести там несколько дней или недель в полном уединении и совместном одиночестве, и позже возвратиться в поселок как муж и жена. Обмен подарками и пирами между двумя семействами проходил обычно после, но свадебное благословение давалось Высоким Священником Бога – почитаемой и священной Природой.

Семья была не только частью общества, но и частью местного управления. Род – ничто иное, как большая семья с патриархальным главой, как естественным лидером; и союз нескольких родов посредством межродственных браков и добровольных связей составлял племя. Самое название нашего племени, Дакота, означает Объединенные Люди. Мы знали полностью отдаленнейшие степени родства, и не только для проформы: первые кузены были известны как братья и сестры; название «кузена» требовалось обязательно, ибо наша твёрдая этика запрещала брак между кузенами в любой известной степени, или другими словами, в пределах рода.

Семья, как правило, состояла из мужчины с одной или несколькими жёнами и их детьми, все они дружно жили вместе, часто под одной крышей, хотя некоторые известные и уважаемые люди могли обеспечить отдельное жилище для каждой жены. Полигамные браки были известны не только среди старых и уважаемых людей, и в большинстве своем жёны были обычно, хотя не обязательно, сёстры. Брак изредка мог расторгаться, но мы почти не слышали о неверности или безнравственности, тайной или открытый.

Говорят, что положение женщины – тест цивилизации, в таком случае положение наших женщин было прочно. В них облекался наш эталон морали и чистоты нашей крови. Жена не брала имени мужа, и не входила в его род, а дети принадлежали роду матери. Вся собственность семьи принадлежала ей, наследование велось на материнской линии, и честь дома была в её руках. Скромность была её лучшим украшением, поэтому молодые женщины были обычно молчаливы и застенчивы; но женщина, достигшая зрелых лет и мудрости, или показавшая особую храбрость в трудной ситуации, иногда приглашалась заседать в совете.

Она без споров руководила в своих владениях, и была для нас цитаделью моральной и духовной силы, пока не пришел в наши края белый, солдат и торговец, кто крепкими напитками разрушил честь мужчин, и через власть над никудышным мужем купил добродетель его жены или его дочери. Когда пала она, вместе с нею пал весь народ.

До того, как эта беда пришла к нам, Вы нигде не нашли бы более счастливого дома, чем созданного индейской женщиной. В её личности не было ничего искусственного, и так же мало неискренности – в её характере. Её раннее и последовательное воспитание, ясность её призвания, и, прежде всего, её глубокая религиозность давали ей силу и уравновешенность, которые не смогла бы победить обыденная неудача.

Индейские имена были или характерными прозвищами в игривом духе, именами поступков, детскими именами, или же имели религиозное и символическое значение. Говорят, когда ребенок рождался, какой-то случай, или необычное его появление определяли ему имя. Иногда такое случалось, но не было правилом. Человек яростного характера, с прекрасной военной репутацией, обычно носил имя бизона или медведя, молнии или смертоносной природной стихии. Другой, с более мирной натурой, мог быть назван Быстрой Птицей или Синим Небом. Женское имя обычно говорило о чем-то домашнем, часто с прилагательным «милая» или «хорошая», и женским окончанием. Имена достойные или важные должны были присуждаться стариками, и особенно, если они имели духовное значение; как Священное Облако, Таинственная Ночь, Духовная Женщина и т.п… Такое имя иногда носили три поколения, но каждый должен был в свою очередь доказать, что достоин этого.

В жизни индейца была только одна неизменная обязанность, – обязанность молитвы, ежедневного обращения к Невидимому и Вечному. Ежедневная набожность была ему необходимей ежедневной еды. Пробуждаясь на рассвете, он надевает мокасины и спускается к воде. Здесь он бросает пригоршни чистой холодной воды себе в лицо, или окунается целиком. После купания он встаёт лицом к наступающему рассвету, лицом к солнцу, когда оно пляшет на горизонте, и предлагает свое безмолвное моление. Его супруга может предшествовать или следовать за ним в своей набожности, но никогда не сопровождает его. Каждая душа должна встретить утреннее солнце, новую, душистую землю, и Великое Молчание в одиночестве!

Всякий раз, когда в ходе ежедневной охоты красный охотник встречается с картиной, поразительно красивой или возвышенной – черная грозовая туча с блистающей аркой радуги над горой; белый водопад в сердце зеленой теснины; обширная прерия, с оттенком кроваво-красного заката – он останавливается на миг в благоговении. Он не видит необходимости выделять один день из семи, как священный, для него все дни – Божьи.

Каждый поступок его жизни – в самом настоящем смысле религиозное действие. Он видит дух во всём мироздании, и верит, что получает от него мистическую мощь. Его уважение к бессмертной части животного, его брата, часто заводит его так далеко, что он с роскошью выкладывает тело своей дичи и украшает голову символическим рисунком или перьями. Потом он стоит перед ним в молитвенной позе, подняв полную трубку, в знак того, что он освобождает с честью дух своего брата, чьё тело заставила его взять нужда ради поддержания собственной жизни.

Когда все поели, женщина бормочет слова благодарности, опускает котёл; это выполняется так тихо и ненавязчиво, что незнакомый с обычаем, будет не в состоянии уловить шепот: «Дух, отведай!» Когда её муж принимает кубок или тарелку, он тоже бормочет свою благодарность духу. В старости он любит показать, как выражает благодарение. Он отрезает наилучший кусочек мяса и бросает его в огонь – самую простую и воздушную стихию.

Гостеприимство вигвама ограничено только установлениями войны. Все же, если враг окажет нам честь визитом, его доверие не будет обмануто, и он уйдёт в убеждении, что встречался с царственным хозяином! Наша честь – гарантия его безопасности, пока он в пределах лагеря.

Дружба считается самым сильным мерилом характера. Легко, думаем мы, быть лояльными к семейству и роду, чья кровь течёт в наших собственных венах. Любовь между человеком и женщиной основана на инстинкте спаривания и не свободна от желания и своекорыстия. Но иметь друга, и быть верным при любых и всех испытаниях, является высокой оценкой человека!

Самый высокий тип дружбы – отношения «друг брат» или «друг в жизни и смерти». Эти узы двух мужчин обычно созидаются в ранней юности, и разрушить их может только смерть. Это – суть товарищества и братской любви, без мысли об удовольствии или выгоде, а скорее для моральной поддержки и вдохновения. Один клянется умереть за другого, если будет нужно, и ни в чем не откажет брату, но и брат не потребует ничего, что расходилось бы с самыми высокими понятиями индейского ума.

III. ЦЕРЕМОНИИ И СИМВОЛИКА КУЛЬТА

Публичных религиозных обрядов у индейцев равнин – немного, и те большей частью современного происхождения и принадлежат по существу к так называемому «переходному периоду». Считается, что этот период берёт начало с незаметно проникающего влияния на их обычаи и поведение после встречи с господствующей расой, а многие племена были подвержены ему задолго до прекращения кочевой жизни.

Торговцы пушниной, священники «Черные Одежды», военные, и, наконец, протестантские миссионеры, были людьми, начавшими разрушение индейских народов и ниспровержение их религии; примерно семьдесят пять или сто лет назад они принудили эти племена перейти к жизни в резервации. У нас нет достоверных знаний об этих племенах до переходного периода, когда виски и торговля уже развратили их родные идеалы.

В эпоху реконструкции они изменяли свои обычаи и верования непрерывно, создавая своеобразную смесь христианства с языческими суевериями, и дополняя старый фольклор неузнаваемыми библейскими историям, подаными с индейской точки зрения. Даже на их музыке сказывается влияние католических гимнов. Большинство материала, собранного современными наблюдателями, неизбежно имеет разнородный характер.

Примечательно, что первым эффектом от встречи с белыми было усиление жестокости и варварства, возрастание тёмных теней в картине! Именно поэтому «Пляска Солнца» индейцев равнин, наиболее важная их общественная церемония, была извращена, ею стали злоупотреблять, пока она не стала ужасным проявлением варварства, и в результате была запрещена правительством.

В старые времена, когда воин сиу оказывался в пасти самой смерти, он мог предложить молитву своему отцу, Солнцу, ради продления своей жизни. Избежав неминуемой опасности, он должен был отблагодарить божественного покровителя и устроить Пляску Солнца, согласно клятве, в которой он объявлял прежде, что не боится ни пытки, ни смерти, но просит жизнь только ради тех, кто любили его. Таким образом, суровое физическое испытание было выполнением клятвы, и своего рода искуплением того, что иначе могло показаться предосудительной слабостью перед лицом смерти. Это было в характере моления и благодарственной жертвы «Великой Тайне», через материального отца, Солнце, и не выражало молитву о будущей удаче.

Церемонии обычно проводили через шесть месяцев или год с момента клятвы, чтобы тщательно подготовиться; всегда в разгаре лета, и перед большим и важным собранием. Они, само собой, включали в себя пиршество и раздачу большого дикарского богатства в честь случая, хотя это не было необходимой частью религиозного обряда.

Когда наступал день установления столба, последний приносила группа воинов, возглавляемая каким-нибудь уважаемым человеком. Выбранное дерево было от шести до восьми дюймам в диаметре у основания, и двадцати – двадцати пяти футов в высоту.

Столб выбирали и очень торжественно срубали вместе с церемонией «полной трубки», а потом несли на носилках, как символ тела человека, устраивавшего пляску. Одинокое типи ставили на ровном месте неподалеку от селения, и с такой же церемонией вблизи него в центре круглого ограждения из свежесрубленных веток поднимали столб.

Тем временем, один из наиболее знаменитых наших стариков вырезал из сыромятной кожи, а позднее из дерева, две фигуры, обычно – человека и бизона. Иногда фигурка птицы, представлявшей, как считалось, Гром, заменяла бизона. Было общепринято окрашивать человека красным, а животное – черным, каждый подвешивался с разных концов крестовины, надежно привязанной приблизительно в двух футах от вершины столба. Я никогда не слышал, чтобы этот крест имел определенное значение; вероятно, не более чем случайное драматическое совпадение увенчало Столб Пляски Солнца символом христианства.

Краска показывала, что человек, собиравшийся воздавать благодарность публично, был потенциально мертв, но ему позволило жить таинственное покровительство и вмешательство Подателя Жизни. Бизон висел напротив изображения его мертвого тела, потому что был поддержкой его физического «я» и ведущей фигурой в знаниях легенд. Следуя той же самой мысли, когда человек этот выходил из уединенной палатки и приближался к столбу, чтобы танцевать, нагой, если не считать мокасин и набедренной повязки, с распущенными и вымазанными глиной волосами, он должен был тащить за собой бизоний череп, представляющий могилу, из которой он убежал.

Танцору делали надрезы или насечки на грудной клетке, достаточные, чтобы потекла кровь и возникла боль, естественное сопровождение его метафоричной смерти. Он вставал напротив певцов, лицом к столбу, и с черепом на кожаных ремнях, которые были просто привязаны к его плечам. В более поздний период, разрезы делали на груди или сзади, иногда и там и там, через них проходили деревянные шпильки, привязанные ремешками к столбу или к черепам. Так он танцевал без перерыва в течение дня и ночи, или даже дольше, постоянно пристально глядя на солнце днем, и дуя время от времени в священный свисток из кости гусиного крыла.

В последние времена этот обряд был сильно искажён и превратился в обычный ужасающий показ физической силы и выносливости под пыткой, почти наравне с европейским представлением боя быков, или более того с современным рингом. Кроме того, вместо искупления или благодарственной жертвы, он стал сопровождать просьбы об успехе в войне, или в набеге за лошадьми врага. Число танцоров увеличилось, и они должны висеть подвешенные к столбу за собственную плоть, которую им нужно разорвать, чтобы освободиться. Я хорошо помню, как мы обсуждали в нашем жилище исчезновение этой простой, но важной церемонии, потерю ею всякого смысла и ценности под давлением деморализующих дополнений, которые были плодом первых контактов с белым человеком.

Возможно наиболее замечательная организация, когда-либо известная среди американских индейцев, была «Великая Знахарская Палатка», по-видимому, косвенный результат деятельности ранних миссионеров иезуитов. В ней легко узнаваемы европейские идеи, и кажется разумным предположить, что её создали, чтобы основать орден, который успешно противостоял бы вторжению «Черных Одежд». Как бы там ни было, неоспорим факт, что единственные религиозные лидеры, сколько-нибудь значимые, рождавшиеся среди коренных племен начиная с появления белого человека, «Пророк шауни» в 1762, и пророк-полукровка «Пляски Духов» в 1890, оба основывали свои притязания или пророчества на евангелистских историях. Таким образом, в каждом случае индейского религиозного возрождения или помешательства, которое более или менее угрожало захватчику, проявлялось отчетливое чужое начало.

Знахарская Палатка родилась среди племен алгонкинов и своими ответвлениями распространилась постепенно повсюду, в конце концов, начав влиять на сиу долины Миссисипи и создав крепкий оплот против трудов первых миссионеров. Она сохранилась, почти без изменений, практически до восстания 1862 г., когда поражение, голод и лишение свободы обратило разбитые сердца моего народа к принятию христианства, которое, казалось, предлагало им единственный проблеск доброты или надежды.

Орден был тайным, и кое в чём мало отличался от Свободных Масонов, являясь союзом или собранием многих палаток, каждая из которых имела свои отличительные песни и снадобья. Лидерство в ордене было ранжировано по старшинству, и его можно было получить только заслугами; женщинам допускалось членство в обществе на равных правах, с возможностью добиться самых высоких почестей. Никто не мог бы стать членом ордена, если не был высокоморален, все кандидаты испытывались в течение года или двух, а убийцы и неверные супруги исключались. Заповеди, провозглашенные этим орденом, были по существу те же, что и десять моисеевых, так что он оказывал прекрасное моральное воздействие, помимо его основной цели – введению в тайны правильного целительства.

В этом обществе исчерпывающе обучали, как использовать и применять на практике все известные нам лечебные корни и травы, это делали главным образом старики, более молодые члены учились, чтобы прийти на места тех, кто скончались. Моя бабушка была известной и удачливой практикующей знахаркой, а мои мать и отец были членами ордена, но не практиковали.

Знахарство или «мистическое пиршество» не был публичным занятием, разве что только при избрании новых членов, и в этих случаях все «знахарские сумки» и тотемы различных палаток выставлялись напоказ, и исполнялись особые «Знахарские Песни». Еда раздавалась только между приглашенными гостями, а не хозяевами, или палаткой, дающей пир.

«Великая Знахарская Пляска» устраивалась в случае принятия тех кандидатов, кто прошел испытание, или нового члена, призванного занять места умерших с момента прошлой встречи. Приглашения рассылались в виде маленьких связок табака. Два очень больших типи ставили в сотне футов друг напротив друга, они были полуоткрыты и соединены коридором без крыши и с колоннадой свежесрубленных сучьев. Одна из этих палаток была для общества, устраивающего пляску, и новичков, другую занимали «бойцы», чьей обязанностью было подавать закуски, и поддерживать порядок среди участников. Они отбирались из числа лучших и самых храбрых воинов племени.

По окончании приготовлений члены каждой палатки наряжались и раскрашивались согласно их ритуалам, а затем они входили в зал по отдельности гуськом, и их вел старейшина или «Великий Вождь». Стоя перед «Палаткой Бойцов», лицом на закат, их глава обращался напрямую к «Великой Тайне» в нескольких словах, после чего все протягивали вперед на уровне плеча правую руку с открытой вверх ладонью, и пели в унисон короткий молитвенный призыв, заканчивая глубоким: «Э-хо-хо-хо!». Это преставление, по-настоящему впечатляющее, повторялось перед палаткой руководителей, лицом к рассвету, после чего каждая палатка занимала свое место, а песни с плясками следовали своим чередом.

Заключительная церемония, наиболее драматическая по своему характеру, была инициированием новичков, завершивших подготовку предыдущей ночью. Они выходили теперь перед главной палаткой и вставали коленопреклоненно на ковер богатых одежд и мехов; мужчины, стоявшие по правую руку, были обнажены и раскрашены черным, только напротив сердца было круглое красное пятно, тогда как женщины в лучших одеяниях собирались слева. И те, и другие были с распущенными волосами, словно в трауре или ожидании смерти. Равное число великих знахарей, каждый из которых был назначен к одному из новичков, стояли к ним лицом в середине коридора, или, может, футах в пятидесяти.

После тихой молитвы, каждый знахарь обращался к своему подопечному, призывая его блюсти все правила ордена пред оком Мистического, и уча его обязанностям по отношению к собратьям и к Правителю Жизни. Затем все принимали позу великолепной мощи и достоинства, легко припадая к земле, словно прыгая вперед в состязаниях по бегу и крепко сжимая их знахарские сумки в обеих руках. Махнув руками вперед в тот же самый момент, они произнесли все вместе гортанное и пугающее «Э-хо-хо-хо!» Посреди безмолвного молчания, они делали шаг вперед, другой, третий, заканчивая примерно метрах в пяти от ряда коленопреклоненных жертв, размахивая священными сумками, которые словно могли вложить всю их мистическую силу в тела вступающих. Последние тотчас же падали вперед, словно потеряв жизнь.

При этой волнующей кульминации раздается сильный грохот барабанов, и пляска начинается с новой силой. После нескольких поворотов пляски на простертые тела набрасывали прекрасные накидки и другие одежды, которые позже преподносились как дары, и вступающим разрешалось вернуться к жизни и участвовать в заключительном танце. Все представление было явным символом смерти и воскрешения. Я не могу предполагать, что этот сложный ритуал с использованием публичной всем слышимой молитвы, публичной проповеди и других европейских особенностей, проводился когда-либо до сравнительно недавних времен, но, несомненно, в него добросовестно верили его члены, и в свое время люди относились к нему с почтением. Но позднее оно становилось все безнравственнее и попало под подозрение в колдовстве.

Несомненно, что индеец причислял целительство к духовным вещам, но и здесь он также был неправильно понят; фактически, всё, что он считал священным, без разбора называется «шаманством» в смысле тайны или волшебства. Как лекарь, он был сначала очень искусен и часто удачлив. Он применял только те целительные кору, корни и листья, чьи свойства он хорошо знал, используя их в форме дистилляции или чая всегда по отдельности. Его ценным открытием было желудочное или внутреннее промывание, а паровая или турецкая ванна использовалась повсеместно. Он мог весьма успешно соединить сломанную кость, но никогда не применял никакой хирургии. Вдобавок ко всему этому, знахарь обладал сильным личным магнетизмом и авторитетом, и он часто стремился восстановить равновесие больного через умственное или духовное влияние – своего рода примитивная психотерапия.

Слово сиу для исцеления – «ва-пи-йя» буквально означало исправление или воссоздание. «Пэй-жи-у-та» (буквально корень) означает лечение, и «вакан» обозначает дух или таинство. Так три понятия, порой действующие совместно, были тщательно разделены.

Важно помнить, что в давние дни «знахарь» не получал никакой оплаты за услуги, они носили характер благородного служения. Когда мысль об оплате или обмене воцарилась среди нас, и за лечение болезни стали требовать ценные подарки и вознаграждение, это повлекло за собой жадность и соперничество и привело ко многим безнравственным методам, а также к возвышению современного «фокусника», который являлся вообще обманщиком и самым гнусным мошенником. К счастью, его день фактически закончен.

Всегда стремясь установить духовное товарищество с миром животных, индеец принимал того или иного зверя как свой «тотем», символический девиз его общества, семьи или рода. Вероятно, выбранное существо было традиционной прародительницей, поскольку у нас рассказывают, что у Первого Мужчины было много жен из звериного народа. К священному зверю, птице или рептилии, представленными их чучелом или грубым рисунком, относились с почтением и несли с собой в битву, чтобы обеспечить защиту духов. Символические свойства бобра, медведя или черепахи, такие как мудрость, хитрость, храбрость, и т.п., как предполагалось, должны были мистически перейти к носителю знака. Тотем или амулет, используемые в лечении, были обычно таким же и у знахарской палатки, к которой принадлежал практикующий знахарь, хотя некоторые великие люди могли похвастаться особым откровением.

Две церемонии использовались, насколько я мог установить, повсеместно среди американских индейцев, и, очевидно, были фундаментальными. Они уже были упомянуты – «инипи», или паровая баня, и «шан-ди-ху-па-йя-за-пи», или церемония трубки. В наших легендах и традициях сиу эти две стояли выше всех остальных, потому что шли с самых древних времен и сохранились до последнего.

В нашем мифе Создания или истории Первого Человека, паровая баня была волшебством, использованным «Тем-кто-был-Сотворен-Первым», чтобы дать жизнь мертвым костям его младшего брата, убитого чудовищами бездны. На берегу Великой Воды он выкопал две круглых ямы, над одной из них он построил низкую ограду из ароматных ветвей кедра, и в ней он собрал вместе кости брата. В другой яме он развел костер и нагрел четыре круглых камня, которые он прикатил один за другим в палатку из ветвей. Закрыв все щели кроме одной, он пел мистическую песнь и одновременно брызгал водой на камни связкой шалфея. Немедленно поднялся пар, и как говорит легенда, «здесь появилась жизнь». Второй раз он разбрызгал воду, и голые кости застучали вместе. В третий раз он будто бы услышал тихое пение изнутри домика; и в четвертый раз голос воскликнул: «Брат, выпусти меня!» (Нужно заметить, что число четыре – волшебно или священно у индейцев).

Эта история показывает традиционное происхождение «инипи», которое среди индейцев считалось самым главным для очищения и обновления своего духа. «Инипи» использовалось и лекарем и больным. Каждый должен пройти очищающую баню и потом окунуться в холодную воду, чтобы подготовиться к любому духовному кризису, к возможной смерти или грозящей опасности.

Не только само «инипи», но и все, что использовалось в связи с мистическим событием, – ароматные кедр и шалфей, вода, и особенно обкатанные водой валуны, – считались священными, или, по меньшей мере, назначенными для духовных целей. Скале мы давали особое почтительное имя – «Тункан», сокращение слова сиу «Дед».

Природные валуны входят во многие наши торжественные церемонии, вроде «Пляски Дождя», и «Пира Девственниц». Одинокий охотник или воин почтительно предлагает полную трубку «Тункану», в уединенном ознаменовании чуда, для него столь же подлинного и священного как воскрешение Лазаря набожному христианину.

Есть легенда, как Первый Человек заболел, и Старший Брат научил его церемониальному использованию трубки, чтобы молиться духам для облегчения и утешения. Эта простая церемония очень обыденна, ежедневное выражение благодарности или «благодарения»; но она и клятва верности и честных намерений, когда воин участвует в рискованном предприятии, она входит в его «хамбедай», или уединенную молитву, которая как дым или фимиам поднимается к Отцу Духов.

Во всех военных церемониях и в лечении использовалась особая трубка, но дома или на охоте воин пользуется личной. Измельченный табак смешивался с ароматной корой красной ивы, и слегка спрессовывался в чашечке длинной каменной трубки. Молящийся степенно разжигал её и выпускал один-два клуба дыма; затем, стоя прямо, он молчаливо предлагал её Солнцу, нашему отцу, и Земле, нашей матери. В современных вариациях трубки предлагаются Четырем Ветрам, Огню, Воде, Скале и другим стихиям или почитаемым предметам.

Много религиозных праздников являются местными и специфичными по своему характеру, воплощая молитву об успехе в охоте или войне, о дожде или обильных урожаях, но эти два – символы нашей религии. Крещение нам заменяет «инипи», очищение паром, и в нашем святом причастии мы разделяем успокоительный фимиам табака вместо хлеба и вина.

IV. ВАРВАРСТВО И МОРАЛЬНЫЙ КОДЕКС

Задолго до того, как я что-либо услышал о Христе, или увидел белого человека, я получил от необразованной женщины понятие морали. Сама дорогая Природа помогла ей научить меня вещам, простым, но очень важным. Я узнал Бога. Я понял, что есть добро. Я увидел и полюбил истинно прекрасное. Цивилизация не научила меня ничему лучшему!

Ребенком я умел давать; я забыл эти приличия, став цивилизованным. Я жил естественной жизнью, как теперь живу искусственной. Любая милая галька была мне ценной тогда; и я почитал каждое живое дерево. Теперь я молюсь с белыми людьми перед раскрашенным пейзажем, чья цена измеряется долларами! Так уничтожен индеец; так и природные камни измельчают в порошок, делая искусственные кирпичи, из которых можно построить стены современного общества.

Первый Американец смешивал свою гордость с необычным смирением. Духовное высокомерие было чуждо его характеру и воспитанию. Он никогда не утверждал, что членораздельная речь доказывает превосходство над бессловесными тварями; он даже считал её опасным даром. Он верит в проникновенном молчании – признаке настоящего равновесия. Молчание – вот совершенное самообладание или баланс тела, ума и духа. Человек, всегда спокойно и непоколебимо сохраняющий себя в житейских бурях – не лист, трепещущий на дереве, не рябь на глади светлого озера, – вот в уме неграмотного мудреца идеал отношения к жизни и поведения.

Если Вы спросите его: «Что есть молчание?», он ответит: «Это – Великая Тайна!», или «Священное молчание – Его глас!» Если Вы спросите: «Что является плодами молчания?», он скажет: «Самообладание, истинная храбрость или выносливость, терпение, достоинство и уважение. Молчание – краеугольный камень характера». «Удерживайте ваш язык в юности, – сказал старый руководитель, Вабашав, – и к старости у Вас может созреть мысль, которая послужит вашему народу!»

В миг, когда человек почувствует идеальное тело, гибкое, симметричное, изящное и терпеливое – в тот миг он заложит основу моральной жизни! Ни один человек не может питать надежду поддерживать такой храм духа после юности, если он не сумеет сдерживать потворство своим слабостям. На этой истине индеец строит строгую систему физического воспитания, социальный и моральный кодекс, закон своей жизни.

Ещё ребенком постигал он высокий идеал человеческой силы и красоты, достичь которой можно было только строгой умеренностью в еде и в сексуальных отношениях, а также суровыми и настойчивыми тренировками. Он желал быть достойным звеном в цепи поколений, чтобы не уничтожить своей слабостью силу и чистоту крови, которых достигла ценой великого самоотречения длинная череда его предков. Иногда он должен был недолго поститься, а излишнюю энергию спускать посредством тяжелого бега, плавания и паровой бани. Физическая усталость особенно вместе со строгой диетой, являлась надежным заслоном для чрезмерных сексуальных желаний.

Личная скромность воспитывалась с ранних лет как защита, вместе с прочным чувством собственного достоинства и гордостью за семью и нацию. Частично это выполнялось тем, что ребенок с самого рождения постоянно был представлен общественному мнению. Его появление в мир, особенно, если он был первенцем, часто публично объявлялось глашатаем, и сопровождалось раздачей подарков старикам и беднякам. То же самое происходило, когда он делал первый шаг, когда прокалывали его уши, и когда он убивал его первую дичь; его ребяческие успехи и рост были известны всему роду, его более крупной семье, и он мужал со спасительным чувством, что сохраняет свою хорошую репутацию.

Юноша поощрялся к раннему служению обществу, в нем развивались здоровые амбиции лидера и подателя пиров, а им он мог стать, только будучи правдивым, щедрым и храбрым, никогда не забывая к тому же о личных целомудрии и чести. У многих церемониальных обычаев был особое моральное влияние; женщина строго изолировалась в определенные периоды, и молодому мужу запрещали приближаться к собственной жене при подготовке к войне или к любому религиозному событию.

Общественное или племенное положение индейца полностью основывалось на его личной добродетели, и ему никогда не давали забыть, что он живет не сам по себе, а среди своего племени и рода. Привычка к полному самообладанию были установлены издавна, и его не окружали неестественные условия или сложные искушения, пока он не встретился и был побежден более сильной нацией.

Чтобы строго сохранить честь молодых мужчин и женщин, у нас соблюдались, как я помню, ежегодные церемонии полурелигиозного характера. Одной из самых серьёзных был священный «Пир Девственниц», который, когда давалась впервые, был равносилен публичному оглашению, что девушка достигла брачного возраста. Глашатай, делая круг по селению среди типи, объявлял о пире примерно так:

«Милая Ласка, дочь Храброго Медведя, разожжет завтра свой первый девичий костер! Все вы, кто никогда не уступали мольбе мужчины, кто не губил свою невинность, вы одни приглашены подтвердить снова перед Солнцем и Землей, перед вашими товарищами и перед Великой Тайной целомудрие и чистоту вашего девичества. Прибудьте, о, вы, все, кто не знали мужчины!»

Все селение сразу проявляло интерес к предстоящему событию, которое по общественной важности считалось следующим после Пляски Солнца и Великой Знахарской Пляской. Оно всегда проходило в разгаре лета, когда много различных родов собирались вместе для летних празднеств, и проводилось в центре большой круглой лагерной стоянки.

Чертили два круга, один в другом, возле скалы, грубо похожей на сердце, её раскрашивали красной краской, а по другую сторону скалы в землю втыкались нож и две стрелы. Внутренний круг был для девушек, а внешний для их бабушек или наперсниц, которые, как предполагалось, прошли возраст климакса. Участниц пира окружало много публики, и порядок охраняли воины с самой высокой репутацией. Любой мужчина среди зрителей мог подойти и бросить обвинение девушке, которую он считал недостойной; но если обвинитель не сумел бы доказать обвинение, воины должны были строго наказать его.

Каждая девушка по очереди приближалась к священной скале и со всей торжественностью клала на нее ладонь. Это было религиозное объявление её девственности, её клятва оставаться чистой до замужества. Если она когда-либо нарушит девичью присягу, то добро пожаловать этот острый нож и те острые стрелы!

Наши девы честолюбиво жаждали посетить множество таких пиров перед браком, а иногда случалось, что девушка была вынуждена дать пир из-за слухов о её поведении. Так она бросала вызов сплетникам, чтобы те доказали свои слова! Подобный пир иногда давался молодыми мужчинами, для кого правила были ещё строже, и мужчина не мог посетить этот пир, если много говорил о любви к девушке. Среди нас считалось высокой честью получить заслуги на войне и на охоте, но выше всего было получить приглашение заседать в совете, если юноша не говорил ещё ни с одной девушкой кроме своей сестры.

Мы верили, что любовь к имуществу – слабость, которую надо преодолевать. Стремление к материальному, если дать ему путь, в свое время разрушит духовное равновесие человека. Поэтому ребенок должен с малых лет познать красоту щедрости. Его учат отдавать то, что он ценит больше всего, и чтобы он испытывал счастье дарения, его с детства делают семейным дарителем. Если ребенок склонен к жадности или цепляется за свои маленькие вещи, ему рассказывают легенды, повествующие о презрении и позоре, падающем на скаредного человека. Публичная раздача даров – часть каждой важной церемонии. Она связана с празднованием и рождения, и свадьбы, и смерти, и соблюдается всякий раз, когда желательно оказать честь какому-нибудь человеку или событию. В таких случаях общепринято раздать всё до полного обнищания. Индеец в своем простодушии буквально отдает всё, что имеет, родственниками и гостям другого племени или рода, но, прежде всего бедным и старым, от кого он не рассчитывает получить ответный подарок. В конце концов, это – дар «Великой Тайне», религиозное подношение, может, малоценное само по себе, но в мыслях дарителя оно несет значение и награду истинной жертвы.

О сиротах и стариках неизменно заботятся не только ближайшие родственники, но и весь род. Любящие родители гордятся, когда их дочери посещают несчастливых и беспомощных, приносят им еду, расчесывают их волосы, и чинят одежду. Имя «Винона» даруется самой старшей дочери, и ясно подразумевает эти действия, и девушка, потерпевшая неудачу в благотворительности, не будет считаться достойной такого имени.

Мужчина, искусный охотник, и его жена, понимающая их удачу, дают много пиров, куда заботливо приглашаются старейшины рода; тем самым признается, что они пережили лучшие свои дни, и теперь ничего не любят так сильно, как поесть в хорошей компании и жить прошлым. Старики, в свою очередь, стараются вознаградить щедрость хозяина небольшой речью, где они к случаю восхваляют храбрые и щедрые дела его предков, и в конце поздравляют его самого, как достойного преемника благородной линии. Так его репутация охотника и подателя пиров известна не менее чем великого воина – он имеет известное имя и считается «человеком мира».

Истинный индеец не ценит ни свое имущество, ни свой труд. Его щедрость ограничена только его силой и дарованиями. Он считает честью, когда его выбирают для трудной или опасной службы, и постыдится просить за неё награды, сказав скорее: «Позвольте выразить тому, кому я служу, благодарность за его воспитание и понятия чести!» Но он признает права собственности. Украсть у кого-то из своего племени было настоящим позором, и если это открывалось, кличка «Ваманон», или Вор, закреплялось навсегда как неизменное клеймо. Единственным исключением из правил была еда, которая всегда считалась свободной для голодного, если не было никого, чтобы предложить её. В индейской общине не существовало иной защиты кроме морального закона, ибо у нас не было ни замков, ни дверей, и всё лежало открыто и легко доступно всем посетителям.

Имущество врага – военная добыча, и всегда допустимо реквизировать его, если возможно. Однако, в старые дни было не так много грабежа. До прихода белого человека фактически было мало соблазнов или возможностей ограбить врага; но в наши дни «кражи коней» у враждебных племен стала всеобщей, и почти бесчестной. Войну мы считали установлением «Великой Тайны» – организованный турнир или испытание храбрости и ловкости с созданными правилами и «зачетами» для желающих чести орлиного пера. Она поддерживала развитие мужественности, и её мотивы были рыцарственными или патриотическими, безо всяких территориальных захватов или уничтожения братского народа. В прежние времена сражение или стычка обычно длилась целый день, с великим показом отваги и умениями в верховой езде, но едва ли с поля боя уносили больше убитых и раненых, чем уносят сейчас с поля во время университетской футбольной игры. Убивший в сражении человека должен был носить траур в течение тридцати дней, раскрасив черным лицо и распустив волосы по обычаю. Он, конечно, не считал грехом взять жизнь врага, и церемониальный траур был просто знаком почтения к ушедшему духу. Убийство не участвующих в войне сторон, вроде женщин и детей, частично объясняется фактом, что в первобытной жизни женщина без мужа или защитника находится в жалком положении, и предполагалось, что дух воина будет более доволен, если его вдова и сироты не останутся ни страдать, ни плакать.

Скальп первоначально брался только лидером военного отряда, и в тот период никаких других увечий не практиковалось. Это был маленький клок волос, квадрат не больше трёх дюймов, который носили только в течение празднования тридцати дней с победы, и после с почестями захоранивали. Буйная жестокость и более варварские военные обычаи усилились с прибытием белого человека. Он принес с собой свирепое спиртное и смертельные оружие, которые пробудили наихудшие страсти индейца, вызывая в нём месть и алчность, ведь белый человек даже предложил премии за скальпы невинных людей, женщин и детей. Убийство внутри племени было тяжелым проступком, искупление за которое назначалось советом, и часто случалось, что убийца платил за вину собственной жизнью. Он не делал попыток убежать или уйти от правосудия. То, что преступление совершилось в лесной глуши или глубокой ночью и не было засвидетельствовано ни одним человеческим глазом, не имело разницы для его ума. Убийца был всецело убежден, что всё известно «Великой Тайне», и поэтому он непоколебимо держал испытание перед старыми и мудрыми людьми из рода жертвы. Его собственные семья и род никоим образом не могли попытаться извинить или защитить его, но судьи рассматривали все известные обстоятельства, и если оказывалось, что он убил, обороняясь, или вследствие подстрекательства, его могли освободить после тридцатидневного траура в одиночестве. В ином случае ближайшие родственники убитого были уполномочены взять его жизнь; и если они отказывались от этого, как часто случалось, он оставался изгоем рода. Умышленное убийство было редким происшествием до дней виски и пьяных драк, ибо мы – не жестокий и не вздорный народ.

Хорошо помнят, что Вороний Пёс, убивший вождя сиу Крапчатого Хвоста в 1881 году, хладнокровно сдался, был допрошен и осужден судами в Южной Дакоте. После осуждения ему была дадена значительная свобода в тюрьме, какой, возможно, не пользовался ни один белый человек, находящийся под смертным приговором.

Причиной такого его поведения было торжественное дозволение, полученное от его народа почти тридцатью годами ранее, когда Крапчатый Хвост, опираясь на военных, которым он помогал, захватил место вождя. Вороний Пес дал клятву убить вождя, в случае, если тот когда-нибудь предаст или опозорит имя Брюле Сиу. Нет сомнений, что Крапчатый Хвост совершал преступления, и публичные и частные, был виновен в злоупотреблении служебным положением и в грубых нарушениях морали; поэтому его смерть была делом не личной мести, а именно возмездия.

За несколько дней до своей казни Вороной Пёс попросил разрешения посетить дом и попрощаться со своей женой и близнецами-сыновьями, которым было тогда около девяти или десяти лет. Странно говорить, но просьба была удовлетворена, и осужденный человек отправился домой под эскортом помощника шерифа, а сам шериф остался в индейском агентстве, просто предложив своему заключенному сообщить о себе на следующий день. Когда тот не появился в указанное время, шериф послал за ним индейскую полицию. Полиция не нашла его, а жена просто сказала, что Вороной Пёс пожелал ехать в тюрьму один и прибудет туда в назначенный час. Все сомнения исчезли на следующий день, когда пришла телеграмма из Рапид-Сити, в двух сотнях миль оттуда, которая гласила: «Вороной Пёс только что сообщил о себе у нас».

Инцидент привлек общественное внимание к индейскому убийце, и его неожиданным результатом было, что дело повторно открыли и Вороного Пса оправдали. Он всё еще жив, крепкий человек лет семидесяти пяти, и очень уважаем среди своего народа.

Говорят, когда-то, давным-давно, и ложь была у нас уголовным преступлением. Преднамеренный лжец, как считалось, способен на любое злодеяние за ширмой трусливого вранья и двуличия, разрушитель взаимного доверия приговаривался к смерти за всё разом, чтобы зло не могло пойти дальше.

Даже наихудшие враги индейцев, обвиняющие его в вероломстве, кровожадности, жестокости и похоти, не отрицали его храбрость, но в их умах эта храбрость была невежественной, зверской и фантастической. Индеец же считал храбрость наивысшей моральной добродетелью, для него она состояла не столько в агрессивном отстаивании своих прав, сколько в полном самообладании. Истинный храбрец, мы заявляем, не уступает ни гневу, ни страху, ни желаниям и ни мукам; он – всегда хозяин себе; его храбрость поднимается на высоты рыцарства, патриотизма, и настоящего героизма.

«Пусть ни холод, ни голод, ни боль, ни боязнь их, ни клыки опасности, ни сами челюсти смерти не препятствуют тебе в выполнении доброго дела», – сказал старый вождь разведчиков, которые отправились искать бизонов в середины зимы, чтобы помочь голодающим людям. Это было его простодушное понимание храбрости.

V. НЕПИСАНЫЕ СКРИЖАЛИ

Миссионер однажды принялся учить нескольких индейцев истинам своей священной религии. Он рассказал им о создании земли за шесть дней, и о падения наших первых предков, вкусивших яблоко. Учтивые дикари слушали внимательно, а потом, поблагодарив его, рассказали в свою очередь очень древнюю легенду о происхождения кукурузы. Но миссионер открыто выразил свое отвращение и недоверие, сказав негодующе:

«Я поведал вам священные истины, а то, что вы говорите мне – просто небылицы и ложь». «Мой брат, – серьезно ответил оскорбленный индеец, – кажется, тебя плохо обучали правилам вежливости. Ты видишь, что мы, приверженцы этих правил, поверили твоим историям; почему ты отказываешь в доверии нашим?»

У каждой религии есть своя Священная Книга. Наша была смешением истории, поэзии и пророчества, наставления и народного знания, наподобие тех, которые современный читатель находит под обложкой Библии. Эта наша Библия была всей нашей литературой, живой Книгой, засеянной драгоценными семенами наших мудрецов, и прорастающей заново в вопрошающих глазах и на невинных губах маленьких детей. В древней мудрости её поговорок и басен, её мистических и легендарных знаниях, свято сохраняемых и передаваемых от отца сына, была заключена основная часть наших обычаев и философии.

От природы великодушный и восприимчивый красный человек предпочитал веру, где Божественный Дух дышит не только в человеке, – вся созданная вселенная поровну разделяет бессмертную безупречность ее Творца. Богатое воображение индейцы и его поэтический ум закреплял, подобно грекам, за каждой горой, деревом или ручьем своего духа, нимфу и божество, благодетельное или озорное. Герои и полубоги индейской традиции отражали характерное направление его мысли, и он приписывал индивидуальность и волю стихиям, солнцу и звёздам, всей одушевленной или неодушевленной природе.

У сиу Великое Таинственное в истории творения не выведено прямо на сцену и не показано антропоморфно, но величественно остаётся на заднем плане. Солнце и Земля, мужское и женское начала, – основные стихии в его творении, другие планеты второстепенны. Зажигающее тепло Солнца входит в лоно нашей матери Земли, и она немедленно принимает его, давая жизнь и растениям и животным.

Наконец появляется таинственный Иш-на-е-ха-ге, «Перворожденный», он похож на человека, но всё же больше чем человек, он странствует в одиночестве среди звериного народа, узнавая их обычаи и язык. Они созерцали его с удивлением и страхом, поскольку они не могли делать ничего, чего бы он не узнал. Он поставил палатку в центре земли, и не было места, куда бы он не мог попасть.

Наконец, подобно Адаму, «Перворожденный» сиу устал жить один, и создал себе товарища – не супругу, а брата, и не из своего ребра, а из занозы, которую он вытащил из большого пальца ноги! Маленький Мальчик был создан не взрослым, а невинным ребенком, доверчивым и беспомощным. Его Старший Брат был учителем Маленького Мальчика на каждой стадии человеческого развития от младенчества до возмужания, и эти заложенные им правила и советы мы находим в самых древних наших верования и наиболее священных обычаях.

Самым главным среди звериного народа был Унк-то-ми, Паук, самый первый нарушитель спокойствия. Он зорко следил за ростом мальчика в остроумии и изобретательности и посоветовал животным покончить с ним; «ибо, – сказал он, – если Вы не сделаете это, однажды он станет хозяином нас всех!» Но все любили Маленького Мальчика за дружелюбие и игривость. Только чудовища из глубокого моря послушались и взяли его жизнь, скрыв тело в глубинах моря. Однако своей волшебной силой Перворожденный нашел тело брата и дал ему новую жизнь в священной паровой бане, как описано в предыдущей главе.

И снова наш первый предок радостно бродил среди зверей, которые были в те дни могучим народом. Он узнавал их обычаи и язык – у них тогда был общий язык; он учился петь подобно птицам, плавать подобно рыбам, и взбираться устойчиво по скалам подобно горным баранам. Но хотя он был хорошим товарищем и никому не причинял вреда, Унк-то-ми снова посеял раздоры среди зверей, и послания были отправлены во все концы земли, моря и воздуха, чтобы все племена объединились и объявили войну одинокому человеку, которому было предназначено стать их хозяином.

Вскоре юноша обнаружил заговор и пришел домой в сильной печали. Он любил своих друзей-зверей, и огорчился тому, что они объединяются против него. Кроме того, он был наг и безоружен. Но его Старший Брат вооружил его луком и кремневыми стрелами, каменной палицей и копьем. Ещё он подбросил гальку четыре раза в воздух, и каждый раз она становилась утесом или скальной стеной вокруг типи.

«Теперь, – сказал он, – время сражаться и доказать своё верховенство, ибо это они причинили тебе вред, а не ты им!»

День и ночь Маленький Мальчик подстерегал врагов на вершине утеса и, наконец, заметил, что прерия черна от стад бизонов и лосей, собиравшихся на окраине леса. Медведи и волки приближались со всех сторон, и тотчас же с неба Гром издал свой ужасающий военный клич, отвечая долгому волчьему вою.

Барсуки и другие обитатели нор начали сразу подкапываться под скалистую крепость, а скалолазы забирались на её отвесные стены. Тогда впервые на земле был натянут лук, и сотни кремневых стрел нашли свою цель в телах зверей, и каждый раз, когда Маленький Мальчик взмахивал своей каменной палицей, его враги падали бессчетно. Наконец насекомые, маленький воздушный народ, атаковали его, заполняя глаза и уши и, муча ядовитыми жалами и приводя тем его в отчаяние. Он призвал на помощь своего Старшего Брата, и тот приказал ему бить по скалам каменной палицей. Едва Маленький Мальчик поступил так, искры огня сразу полетели на сухую траву прерии и разожгли пламя. Сильный дым поднялся и прогнал назойливый рой насекомых, а огонь испугал и рассеял всех остальных.

Тогда впервые разделились пути человека и звериного народа, и когда животные запросили мира, было заключено соглашение, что впредь они должны всегда снабжать человека мясом для еды и шкурами для одежды, пусть даже они достанутся ему в трудах и опасности. Маленькие насекомые отказались идти на любые уступки, и с тех пор стали мучителями человека; однако, птицы в небе объявили, что накажут их за упрямство, и делают это до сего дня.

Наши люди всегда утверждали, что именно первый человек пользовался в своем сражении со зверями теми каменными стрелами, которые находят по всей стране. Ни в наших традициях, ни тем более в памяти наших стариков не отмечено, чтобы мы когда-либо делали или использовали подобные наконечники стрел. Некоторые пробовали пользоваться ими, чтобы стрелять рыбу под водой, но с небольшим успехом, и они совсем бесполезны для индейского лука, который был в употреблении, когда открыли Америку. Возможно, они были сделаны какой-то доисторической расой, которая пользовалась более длинными и сильными луками и работала с камнем, чего не делал наш народ. Их каменные орудия были просто булыжниками или кремневыми осколками, которые с помощью шлифовки подгонялись к деревянным или кожаных рукояткам. Только трубки вырезались из черной мягкой породы, которая добывалась самой первой, потому что легко обрабатывалась наиболее примитивными инструментами. Фактически все кремневые стрелы, которые мы видим в музеях и в других местах, были подняты или вырыты из земли, а некоторые продавались непорядочными индейцами и другими людьми, которые врезали их в дерево и кость.

В нашей религии не было ни дьявола, ни ада, пока белый человек не принес их нам, но всё же Унк-то-ми, Паук, был, несомненно, сродни тому старому Змею, кто искусил мать Еву. Он всегда описывается как хитрый, коварный, и одновременно любезный и очаровательный, не без дара остроумия, пророчества и красноречия. Он – ловкий фокусник, способный принять почти любую форму по желанию, и невосприимчив к насмешкам и оскорблениям. Как представляется, мы имеем здесь элементы истории Книги Бытия; первобытный Рай, искуситель в звериной форме, и появление на земле горя и смерти через первородные грехи зависти и ревности.

Предупреждение истории о Унк-то-ми всегда с успехом использовалось индейскими родителями, и особенно бабушкой и дедушкой, когда они поучали детей. Ишн-на-е-ча-ге, с другой стороны, был полубог и мистический учитель, кто должен был ввести первого человека в его заботы и радости на земле.

После сражения со зверями последовала битва со стихиями, которая в какой-то мере параллельна ветхозаветной истории потопа. В этом случае целью, кажется, было уничтожить злой звериный народ, слишком многочисленный и сильный для одинокого человека.

Легенда сообщает нам, что с началом ливня Перворожденный посоветовал младшему брату сделать себе тёплую палатку из бизоньих шкур, и заготовить много еды. Едва он так поступил, начался снегопад, и снег падал непрерывно в течение многих лун. Маленький Мальчик сделал себе снегоступы, которые позволяли ему легко охотиться, тогда, как животные убегали от него с трудом. Наконец, волки, лисы и вороны пришли к его двери попрошайничать, и он помог им едой, но много самых свирепых диких животных умерли от холода и голода.

Однажды, когда появились голодные, снег стал выше верхушек жердей типи, но огонь Маленького Мальчика горел в яме открыто и ясно. Они заглянули в эту яму и увидели, человек растер пепел на своем лице по совету Старшего Брата, и они оба легли тихо и неподвижно вокруг костра.

Тогда лис затявкал, и ворон карканьем рассказал об этом бродящим племенам, и все сказали с радостью: «Теперь они оба умирают или мертвы, и у нас больше не будет хлопот!» Но появилось солнце, и теплый ветер растопил сугробы, так что край был затоплен. Юноша и его Учитель сделали каноэ из коры березы, которое плыло по водной глади, тогда как из животных спаслись лишь немногие, оказавшиеся на самых высоких пиках.

Юноша победно прошёл через разные суровые испытания его мужественности. И однажды Старший Брат обратился к нему: «Ты победил звериный народ и противостоял силе стихий. Ты подчинил землю своей воле, и, тем не менее, Ты один! Настало время отправиться и найти женщину, которую ты сможешь полюбить, и с её помощью продолжить свой род».

«Но как я сделаю это? – ответил первый человек, который был только неопытным мальчиком. – Я здесь один, как Вы говорите, и я не знаю, где найти женщину или супругу!»

«Иди вперед и ищи её», ответил Великий Учитель; и сразу же юноша отправился в странствия на поиски жены. Он понятия не имел, как ухаживать, поэтому первое ухаживание было со стороны милых и кокетливых девушек из племен Птиц, Бобров и Медведей. Несколько трогательных и причудливых историй любви богатое воображение индейца вплело в эту старую легенду.

Говорят, например, что в своем первом лагере Маленький Мальчик построил себе жилище из зеленых веток посреди леса, и в нём его мечты были прерваны голосом из глуши. Голос этот был неотразимо и глубоко сладостным. Словно по волшебству душа юноши дрогнула, чего никогда не бывало с ним прежде, ибо этот призыв утонченной нежности и обольщения был голосом вечной женщины!

Вскоре очаровательная маленькая девушка, в скромном сером платье и с легким румянцем на милом лице, встала робко у двери его вигвама из сосновых сучьев. Она застенчиво предложила юноше корзинку с дикими вишнями. Скиталец был покорен, и любовь охватила своими путами мир, чтобы создавать и уничтожать! А когда она оставила его, юноша взглянул через дверь, но увидел только порхающую среди деревьев малиновку, чья головка искоса лукаво посматривала на него.

Его следующий лагерь был около чистого бегущего ручья, где пухленькая и трудолюбивая девица деловито рубила дерево. Он также быстро полюбил её, и они долго жили вместе в её удобном доме на берегу. Когда родился их мальчик, странник очень захотел вернуться к Старшему Брату и показать ему жену и ребенка. Но женщина-бобриха отказалась идти, и он отправился один с коротким визитом. Когда он вернулся, только струйка воды текла возле сломанной плотины, красивый дом был заброшен, а жена и ребенок ушли навсегда!

Покинутый муж сидел один на берегу, без сна, слабея от горя, пока его не утешила миловидная молодая женщина в глянцевом черном, она посочувствовала его бедам и успокоила его едой и любовью. Это было женщина-медведиха, с которой он снова был позже разлучён каким-то несчастьем. История рассказывает, что у него были дети от каждой из его многих жен, некоторые походили на отца и стали предками человеческой расы, другие отличались особенностями матери и возвращались к её роду. Также говорят, что людям ненормального или чудовищного вида запрещалось продолжать их род, и всякая любовь и супружество между человеком и зверями было с того времени строго запрещено. Есть некоторые любопытные традиции, когда юноши и девушки нарушали этот закон, невольно соблазненные и обманутые великолепным самцом оленя, или изящной оленихой, и их падение было наказано смертью.

Животные тотемы, всеобщие среди племен, по преданию приходят к ним от рода их прапрабабушек, и легенду часто цитировали в поддержку нашей близкой дружбы со звериным народом. Я иногда задавался вопросом, почему научная доктрина происхождения человека не усилила таким же образом уважение белого человека к этим нашим смиренным сородичам.

О многих более поздних героях или Хай-ватах упоминалось в этой нашей пространной неписаной книге, и каждый представлял эпоху в долгой истории человека и его окружения. Есть, например, Мститель Невинных, кто появился из сгустка крови; маленький оборванец, выигравший славу и жену, когда убил Красного Орла по роковому предзнаменованию; и Звездный Мальчик, кто был отпрыском смертной девы и Звезды.

Он был последним, кто сражался за людей против самих сильных своих врагов, вроде Вазийя, Холодного или Северного ветра. Отчаянное сражение было между ними, и сначала преимущество было у одного, затем у другого, пока оба, устав, не объявили о перемирии. И пока он отдыхал, Звездный Мальчик продолжал обмахиваться своим большим опахалом из перьев орла, и снег шел так быстро, что Северный ветер был вынужден заключить мирный договор, по которому мог управлять только одной половиной года. Так был основана смена времен года, и каждый год Звездный Мальчик с его опахалом из перьев орла приводит в движение теплые ветры, которые возвещают о весне.

VI. НА ПОГРАНИЧЬЕ СТРАНЫ ДУХОВ

Отношение индейца к смерти, мерилу и подоплеке жизни, всецело совпадало с его характером и философией. Смерть не ужасала его. Индеец встречал её просто и с настоящими хладнокровием, он искал только почетного конца, последнего дара семье и предкам. Поэтому он добивался смерти в бою. С другой стороны, он посчитал бы позором быть убитым в частной ссоре. Если он умирал дома, его постель с приближением конца по обычаю выносили наружу, чтобы дух его мог уйти под открытым небом.

Следующее, что волновало его больше всего – разлука с близкими, особенно, если у него были маленькие дети, остававшиеся испытывать нужду. Привязанность его к семье была очень прочной, и он сильно горевал об утрате, даже когда у него была неограниченная вера в духовное товарищество.

Внешние признаки траура по мертвых гораздо более спонтанны и убедительны, чем правильный и хорошо организованный чёрный цвет цивилизации. У нас и мужчины и женщины распускали волосы и отрезали их в зависимости от родства или привязанности. Согласуясь с идеей пожертвовать всякой личной красотой и украшениями, они обрывали с одежды бахрому и узоры, коротко обрезали или разрывали пополам накидку или одеяло. Мужчины раскрашивали лица черным, а вдовы или родители, понесшие тяжёлую утрату, порой глубоко ранили руки и ноги, пока те не покрывались кровью. Отдаваясь полностью горю, они больше не интересовались никакими земными владениями, и часто раздавали первым посетителям всё, что они имели, даже постель и кров. И стенания о мертвых продолжались ночь и день почти до полной потери голоса; музыкальный, сверхъестественный, пронзающий сердце звук мог быть сравним с кельтским «плачем» на похоронах.

В старые времена степных индейцев хоронили на помосте, или площадке среди сучьев дерева – единственном месте, где тело не достали бы дикие звери, поскольку тогда у нас не было никаких орудий, чтобы вырыть подходящую могилу. Тело одевали в самые прекрасные одежды и вместе с какими-то личными вещами и украшениями заворачивали в несколько накидок и наконец в надежные покровы из сыромятной кожи. Как особый знак уважения, тело молодой женщины или воина иногда с большой торжественностью клали в новом типи для прощания, оставляя возле них обычный домашний скарб и даже блюда с едой, не потому что считали, что дух может пользоваться орудиями или есть, но как последнюю дань. Тогда всё селение снималось лагерем и отбывало прочь, оставляя мертвого в благородном одиночестве.

Не было предписанной церемонии похорон, хотя тело несли с большей или меньшей торжественностью выбранные юноши; иногда известные воины несли покров уважаемого человека. Обычно выбирали высокий холм с хорошим обзором для последнего места отдыха наших мертвых. Если человек был убит в сражении, по старому обычаю его тело усаживали напротив дерева или скалы, всегда лицом к врагу, чтобы показать его неустрашимость и храбрость даже в смерти.

Я вспоминаю трогательный наш обычай, который должен был тепло сохранять память об ушедшем в оставленном им жилище. Локон волос дорогого умершего заворачивали в милую тряпицу, какую он или она, как считалось, хотели бы носить при жизни. Эта «связка духа», как её называли, подвешивалась на треножник, и занимала заметное и почетное место в жилище. Во время каждой трапезы блюдо с едой помещалось под нею, и человека того же пола и возраста, что и ушедший, позже приглашали разделить обед. Через год с момента смерти, родственники устраивали публичный пир и раздавали одежду и другие подарки, а локон волос предавали земле с соответствующими церемониями.

Индеец никогда не сомневался в бессмертной природы духа или души человека, но он не задумывался о вероятном её положении или условиях в будущей жизни. Идея о «землях счастливой охоты» является современной и вероятно заимствована или изобретена белым человеком. Примитивный индеец удовлетворялся верою, что дух, которым «Великая Тайна» дышит в человеке, возвращается к Тому, Кто дал его. И, освободившись от тела, этот дух повсюду и наполняет всю природу, но всё же часто задерживается около могилы или «связки духа» ради утешения друзей и способен слышать молитвы. Столько уважения оказывалось освободившемуся духу, что у нас не в обычае было даже называть мертвых громко.

Хорошо известно, что американский индеец, так или иначе, развивал оккультную мощь, и хотя в последние дни было много мошенников, а, учитывая тщеславие и слабость человеческой натуры, справедливо предположить, что, наверно, были такие и в давние дни, всё же есть подтвержденные случаи замечательных пророчеств и другой мистической практики.

Пророк сиу полностью предсказал прибытие белого человека за пятьдесят лет до самого события, и даже точно описал предметы его одежды и оружие. Прежде чем был изобретён пароход, другой пророк нашего народа описал «Огненную Лодку», которая будет плавать по великой реке, Mиссиссипи, и дату этого пророчества подтверждает термин, который является давно устаревшим. Без сомнения, много предсказаний было приукрашено, чтобы потворствовать новому времени, а ложные пророки, ловкачи и фокусники стали бичом племён в переходный период. Но даже в этот период порой встречались люди старого типа, кому верили безусловно до последнего.

Известным среди них был Та-чанк-пи Хо-танк-а, или Его Боевая Палица Говорит Громко, кто заранее предсказал год и детали большого военного похода против оджибва. И было семь битв, все успешные, кроме последней, когда сиу были захвачены врасплох и потерпели сокрушительное поражение. Это было записано. Наши люди атаковали и убили много оджибвеев в их поселках, но в свою очередь были хитро пойманы в засаду, откуда немногие вышли живыми. Это было лишь одно из его замечательных пророчеств.

Другой известный «знахарь» родился на Ром-Ривер около ста пятидесяти лет назад, и прожил более века. Он родился во время отчаянного сражения с оджибва, в момент, когда казалось, что сиу вступили в бой только чтобы погибнуть. Поэтому бабушка ребенка воскликнула: «Раз мы все должны умереть, дайте ему погибнуть смертью воина в поле!», и она отнесла колыбель под огнем к месту, где сражались его дядя и деды, поскольку у него не было отца. Но когда старик обнаружил новорожденного ребенка, он приказал женщинам заботиться о нем, «ибо, – сказал он, – мы не знаем, чем драгоценная сила даже одного воина может однажды стать для его народа!»

Этот ребенок выжил и стал среди нас великим, как и было заявлено суеверными обстоятельствами его рождения. В возрасте около семьдесят пять лет, он спас свой народ от полного уничтожения их родовыми врагами, получив во сне внезапное предупреждение о приближении большого военного отряда. Люди немедленно отправили разведчиков, и срубили деревья для частокола, как раз вовремя, чтобы встретить и отразить предсказанное нападение. Пятью годами позже, он повторно сохранил свой народ от ужасной резни. У него не было путаных образов или предзнаменований, как с менее сильными знахарями, но всегда при проверке знамений, какими бы они ни были, они оказывались неизменно верными.

Отец Маленького Ворона, вождь, устроивший «миннесотскую резню» 1862 года, был другим довольно заметным пророком. Одно из его характерных пророчеств было сделано всего за несколько лет до его смерти, когда он объявил, что, несмотря на свою старость, он еще раз выйдет на военную тропу. На последнем военном пиру он заявил, что убьёт троих врагов, но сильно горевал и не хотел предсказывать, что он потеряет двух родственников. Трое оджибва были убиты, как он сказал, но в сражении старый военный пророк погиб вместе с двумя своими сыновьями. Много заслуживающих доверия людей, и даже христиан, заверили эти и другие события, встречающиеся как предсказания. Я не в состоянии объяснить их, но знаю, что наши люди обладали замечательной способностью к сосредоточению и рассеиванию сознания, и иногда я предполагал, что такая близость к природе, какая мною описана, делает дух чувствительным к необычным впечатлениям в соприкосновении с невидимыми силами. Некоторые из нас словно обладали своеобразной интуицией находить могилы, и они объясняли это тем, что получили связь с ушедшим духом. Моя собственная бабушка была одной из них. Я ещё помню, как мы вставали лагерем в чужом краю, и я с братом разыскивали и находили человеческие кости там, где она чувствовала древнее погребение или место гибели одинокого воина. Конечно, все внешние признаки могилы были давно стерты.

Шотландка, конечно, объявила бы, что у неё «второе зрение», поскольку у бабушки были и другие замечательные предупреждения или интуиция, как я помню. Я слышал, что она говорила об особом ощущении в груди, которое по её словам советовало ей что-нибудь важное об её отсутствующих детей. Другие дикарки заявляют, что и у них есть такой советчик, но я никогда не слышал, чтобы кто-то истолковывал бы это с подобной точностью. Однажды стоя лагерем у озера Манитоба, мы получили новости, что мой дядя и его семейство были убиты несколько недель назад, в форте за две сотни миль оттуда. В то время как весь наш род стенал и оплакивал их потерю, моя бабушка спокойно предложила прекратить это, говоря о приближении своего сына, которого они вскоре увидят. Хотя у нас не было никаких причин сомневаться в печальной вести, но это – факт, что мой дядя пришел в лагерь через два дня после сообщения о его смерти.

В другой раз, когда мне было четырнадцать лет, мы только что оставили Форт Эллис на реке Ассинибойн, и мой самый младший дядя выбрал прекрасное место для нашего ночного лагеря. Дело было уже после заката, но моя бабушка стала беспричинно нервничать и решительно отказалась ставить свою палатку. Поэтому мы неохотно спустились ниже по реке, и разбили лагерь после наступления темноты в укромном месте. На следующий день мы узнали, что семья, последовавшая вскоре вслед за нами, остановилась в месте, которое первоначально выбрал мой дядя, но была захвачена ночью бродячим военным отрядом и вырезана до последнего человека. Этот случай произвел большое впечатление на наших людей.

Многие из индейцев верили, что можно рождаться не один раз, а некоторые утверждали, что знают всё о прежнем воплощении. Были и те, кто беседовал с «духом-близнецом», рожденным в другом племени или народе. Был у сиу известный военный пророк, живший в середине прошлого столетия, его до сих пор помнят наши старики. По достижении среднего возраста, он объявил, что у него есть духовный брат среди оджибва, извечных врагов сиу. Он даже назвал род, к которому принадлежал его брат, и сказал, что тот также военный пророк у своего народа.

На одной из охот на пограничье между двумя племенами, вождь сиу однажды вечером созвал вместе своих воинов и торжественно объявил, что они скоро встретят похожий отряд охотников оджибва во главе с его духом-близнецом. Поскольку это было их первой встречей, ведь они были рождены как чужеземцы, вождь искренне просил молодых людей воздержаться от искушения вступить в битву с племенными врагами.

«Вы узнаете его сразу, – сказал им пророк, – ибо он будет не только похож на меня лицом и телом, но покажет тот же самый тотем, и даже споёт мои военные песни!» Они выслали разведчиков, которые скоро возвратились с новостями о приближении отряда. Тогда известные люди отправились с трубкой мира к лагерю оджибва, и когда они были совсем близко, дали три отчетливых залпа, сигнал о желании мирной встречи.

Пришел такой же ответ, и они вступили в лагерь с трубкой мира в руках пророка.

О чудо! – незнакомый пророк вышел навстречу им, и все были очень поражены сходством этих двух людей, встретившихся и обнявших друг друга с необычным пылом.

Оба отряда быстро решили, что должны вместе встать лагерем на несколько дней, и вечером сиу дали «военный пир», куда пригласили много оджибвеев. Пророк попросил, чтобы его брат-близнец спел одну из его священных песен, – и смотри! – это была та самая песня, которую привык петь вождь сиу. Это развеяло последние сомнения воинов в словах их провидца.

***

Чарльз Александр Истмэн (1858-1939) был смешанной крови сиу. Бабушка его матери, дочь вождя Облачного Человека из мдеванктон сиу, вышла замуж за известного западного художника, Капитана Сета Истмэна, и в 1847 г. их дочь Мэри Нэнси Истмэн стала женой Вождя Много Молний, вахпетон сиу. Их пятому ребенку, Чарльзу Александру Истмэну, в возрасте четырех лет дали имя Охайеза (Победитель). Во время Восстания Сиу в 1862 г. Охайеза был разлучен с отцом – его мать умерла вскоре после его рождения – и сбежал из резервации в Mиннесоте в Канаду под защитой его бабушки и дяди. Его учили индейскому образу жизни до пятнадцати лет, а потом он воссоединился с отцом, который взял его назад на свою ферму в нынешнем штате Южная Дакота.

Истмэн стал одним из известнейших индейцев своего времени, получив степень бакалавра естествознания в Дартмоте в 1887 г. и медицинскую степень в университете Бостона тремя годами позже. С момента его первого назначения врачом в Агентстве Пайн-Ридж, где он стал свидетелем событий, в итоге завершившихся резней Вундед-Ни, он стремился найти понимание между коренными и некоренными американцами. В дополнение к двум автобиографическим трудам, «Детство индейского мальчика» (1902) и «Из Глуши Лесов к Цивилизации» (1916), Чарльз Истмэн написал девять других книг, некоторые в сотрудничестве с его женой, Элам Гудейл Истмэн (она рассказала свою историю в «Сестре Сиу», или Книге Бизона).

В «Индейской душе», впервые опубликованной в 1911 г., цель автора была «нарисовать религиозную жизнь типичного американского индейца, какой она была до его знакомства с белым человеком».

Американские индейцы - мифы и реальность

(из путевых заметок Владислава Кирбятьева)

Для индейцев Природа – это священная живая книга, через которую Великий Дух общается с ними. Летящая птица, пробегающий зверь, порыв ветра, шум листвы, плывущее облако – всё это живые знаки-символы, которые индеец читает, как мы буквы и слова. Когда индейцы приветствуют друг друга, они говорят: «О метако ясень», что означает «все мои братья». Это же приветствие индеец произносит, когда входит в лес, подходит к озеру, или встречает оленя. Все существа в священном круге Природы для индейца братья.

Из истории. Когда на берегах Америки высадились первые белые, у них закончилась еда и они умирали от голода. Индейцы принесли белым еду, научили выращивать местные сельскохозяйственные культуры, и те выжили. Этот день теперь отмечается как самый большой праздник в Америке — День Благодарения. Более полувека после этого индейцы и белые жили в мире. У выходцев из Британии рождались здоровые дети и все они выживали, тогда как в самой Британии в те времена выживал только каждый восьмой ребёнок. Белые разрабатывали землю, занимались сельским хозяйством. Индейцы охотились. Шёл взаимный обмен продуктами. Потом белые огородили свои участки земли заборами. Но индейцы как будто не замечали заборов, продолжали свободно перемещаться через них в процессе охоты. Это не понравилось белым и они стали объяснять индейцам, что за забором их собственная земля. Вот тут всё и началось! Индейцы никак не могли взять в толк – как земля может быть чей-то собственностью? Как землю можно продать или купить? Началась война…

Что было с Америкой дальше, мы примерно представляем. Могу сказать, что выжить и сохранить свои традиции в основном удалось тем племенам, которые приняли христианство. Они просто включили христианство в свои традиции. В резервациях Навахо я посетил христианский храм. Храм был построен из брёвен в традиционной форме восьмигранника, вход с Востока, в центре конусообразной крыши было полутора-метровое отверстие в небо, под ним такое же отверстие в полу, там земля. «Небо и земля для нас священны» – объяснили мне индейцы. На стене висела икона Иисуса Христа. Христос был краснокожим, в набедренной повязке и с символом Солнца на благословляющей руке. Индейцы обратились к священным для них четырём сторонам света, Небу, Земле и начали молитву на языке Навахо со слов: «О, Иисус Христос, сын Бога, наш старший брат, приди к нам…»

Здесь я не удержусь и расскажу анекдот , который услышал от белых американцев: Один индеец попал как-то к высокопоставленному священнику. Тот учил индейца христианским заповедям, показывал распятье и иконы. Вдруг индеец заметил телефон у кресла священника. «А что это?» – спросил индеец. «А это прямой телефон к Богу» – ответил священник. «Правда? А можно попробовать?» – поинтересовался индеец. Священник почесал затылок и сказал: «вообще-то можно, только не долго, это дорогой звонок на большое расстояние…» Несколько лет спустя этот священник проезжал через резервации того индейца. Индеец был рад его видеть, показал ему деревню, местные обряды и традиции. Неожиданно священник заметил старый, обшарпанный телефон у ног индейца. «А это что?» – спросил священник. «А это… это прямой телефон к Богу» – сказал индеец. «А можно поговорить?» – спросил священник. «Да, конечно – сказал индеец – и можешь говорить сколько хочешь, это местный звонок…»

Индейцев называют коренными жителями Америки. Они действительно сохраняют свои корни, передают их следующим поколениям. В их традиции почитание предков – это не просто дань благодарности предыдущим поколениям, а непосредственная живая связь с духами предков, к которым они постоянно обращаются за помощью, поддержкой и советом. Индеец знает, что предки живут в нём, и он живёт в потомках. Поэтому для него нет смерти, он воспринимает единый поток жизни своего рода, отождествляя себя с ним, а не с отдельным промежутком времени величиной в жизнь. У индейцев отличное, от принятой в «белой» цивилизации, отношение к «смерти». Такое же отличное отношение у индейцев и к рождению. Так, например, в некоторых племенах днём рождения ребёнка считается не день его физического рождения, а день, в который ребёнок в первый раз засмеялся. Тот, кто увидел это и даёт ребёнку имя. Имя даётся таким способом – человек выходит на улицу и смотрит, что говорит ему Великий Дух через Природу: Танцующий Койот, Два Медведя (имя моего знакомого), или Играющий Ветер.

Как-то одна белая американка спросила меня: «А у вас там, в России есть коренные жители?» «Да – ответил я с гордостью – я, например!» Потом, когда я вернулся домой, в свою северную деревню — экопоселение Гришино, я задумался: «Какой же я коренной житель? Где мои корни?» К счастью, у нас ещё сильна родовая память и мы можем возродить и укрепить свои корни, свою связь с предками, традициями, родом. Это и происходит сейчас в российских экопоселениях, возрождающих утерянную связь Человека и Природы, место которой определили наши предки: ПриРоде человеческом.

Вот как звучит молитва индейцев племени Оджибва.

Прародитель,

Посмотри на нашу разбитость.

Мы знаем, что во всём Творении

Только семья людей сбилась со Священного Пути.

Мы знаем, что мы – те, кто разделился

И мы – те, кто должен вернуться,

Чтобы вместе идти по Священному Пути.

Прародитель, Святой Единый,

Учи нас любви, состраданию, почтению,

Чтобы мы могли исцелить Землю и исцелить друг друга.

Предлагаю читателям сайта роман "Околоноля", опубликованный в 2009 году в приложении к журналу "Русский пионер".

По словам главного редактора журнала Андрея Колесникова, автором является один из колумнистов «Русского пионера». В ряде российских и зарубежных СМИ высказывались предположения, что роман написан первым заместителем руководителя администрации президента Владиславом Сурковым. Сам Сурков «якобы» не подтверждал этой версии. В ноябре 2009 года в интервью «Литературной газете» Виктор Ерофеев заявил, что Сурков подтвердил в личной беседе с ним своё авторство.

Я живу на Украине и, честно признаюсь, о В.Суркове ничего не слышал, пока не обнаружил на его бывшем сайте мою статью "Магия и политические технологии", за публикацию которой ему досталось от российских либералов (см. в комментариях к статье).

Теперь я публикую его книгу с простой целью: чтобы мой читатель посмотрел, как пишет о современной России представитель власти. Очень удивитесь.

Книга читается легко и с интересом.

Текст длинноват для одной странички сайта. В один присест его не прочесть. Но я разместил его одним постом, потому что в конце есть удобное оглавление.

Ю.Ларичев

Натан Дубовицкий

ОКОЛОНОЛЯ

[gangsta fiction]

INTRO

Вы, вы, вы и вы, люди, львы, орлы и куропатки, всем ли хватило места, у всех ли есть время? Все ли готовы? Всем удобно? Всем всё видно? Хорошо ли видно вам пустое пространство, в которое входят два клоуна, enter two clowns,^[1] пара нескромных скоморохов, колких комиков, мастеров своего дела — а дело их просто дразнить и дерзить, смущать и смешить, — впрочем, готовых при случае сыграть и трагедию, и пастораль, и нечто неопределённое.

Они заполняют пространную пустоту собой и своими словами, и своими словами в стотысячный раз пересказывают те несколько историй, несколько классических книг, которые созданы задолго до вас и которые вы вынуждены выслушивать, скрученные скукой, выслушивать вновь и вновь в новых пересказах, скверных и не очень, потому что что же вам всем делать и чем себя занять, и куда себя деть, если другие истории немыслимы, иные книги невозможны; все слова были в начале, вы же существуете потом, после слов.

Входят два клоуна; имя им Бим и Бом, Инь и Ян, Адам и Ева, Тайра и Минамото, Владимир и Эстрагон, Он и Офф, Ницше и Пустота, Маша и Медведи. Но эти имена ненастоящие, потому что настоящих имён у них нет, а есть только роли. Сейчас оне поведают вам поучительнейшую историю Егора чернокнижника от весьма древних дней, когда не было www, до теперешних светлых нулевых лет. И если им будет оказана честь, если вы удостоите и почтите их своим вниманием — чем меньшим, тем более дорогим и ценимым, — они как могут изобразят, обязуясь помышлять о высоком и лишь по крайней необходимости и самым умеренным образом употреблять ненормативную лексику, обещая сокращать, сколько возможно, сцены секса и насилия, а назидательные монологи положительных героев радостно растягивать на все четыре стороны, перескажут вам невероятное приключение Егора и Плаксы.

01

— Букв много?

— Не особенно.

— Тогда читайте.

— Называется «Карьера». Слушайте. «Виктор Олегович явился в Москву крепким хорошистом из некоего захолустья, метил в Ломоносовы, поступил в какой-то вуз, после которого, однако, ему засветило такое безотрадное распределение, такие холмогоры, что он поспешно женился, как ему думалось, по расчёту, а реально — по глупости, на московской прописке.

Прописка оказалась неюной женщиной, похотливой и прожорливой повелительницей двухкомнатной хрущобы, к которой незапланированно прилагались муж-паралитик (бывший, но любимый и живший здесь же) и пожилой сын (пьющий, но любимый и живший здесь же).

Прописанный Виктор Олегович был попран и обращен в совершенное рабство. Он пресмыкался на двух работах, делал всё по дому, кормил зловонного своего коллегу-паралитика, который мужем считал себя, а Виктора Олеговича обзывал мужиком, бывал бит мощным своим пасынком и мучим экзотическими сексуальными устремлениями супруги.

Такие кондиции быта совсем вымотали Виктора Олеговича. Неудивительно, что однажды он пришел на одну из своих работ, был вызван в кабинет одного из многочисленных своих руководителей, подвергнут там унизительной выволочке по поводу каких-то накладных, перепутанных с докладными, и рухнувшего в связи с этим делопроизводства, разрыдался и сошёл с ума.

Безумие Виктора Олеговича было обнадёживающим. Для начала ему стало понятно, что он Бертольд Шварц. Он тут же изобрёл порох и взорвал свое рабочее место, и, естественно, оказался в руках медперсонала.

Медперсонал путём физического и химического воздействия довольно скоро убедил Виктора Олеговича, что он не есть Б.Шварц и порох изобрёл зря.

Виктор Олегович уступил давлению, согласился, что он не Шварц, но в то же время не признал себя и Виктором Олеговичем. Он переметнулся в стан литераторов, за двое суток написав „Котлован“ (никогда, кстати, ранее им не читанный), и ходил теперь писателем Платоновым.

Тогда к делу подключилась профессура. Роман был признан талантливым, но несвоевременным. Виктор Олегович с огорчением узнал, что Платонов давно умер, успев создать ровно такой же текст и ещё много других, и что, стало быть, Виктор Олегович писателем Платоновым считаться не может.

Больной опять уступил, но Виктором Олеговичем опять-таки себя не признал. Он торопливо увлёкся живописью, и к утру на больничной стене сияла ужасающе неуместная Мадонна Рафаэля.

На изгнание Рафаэля ушёл месяц. Виктор Олегович смягчился. Он понял, что хватил далеко. Стал подбирать роли поскромнее. Торговался даже с профессурой, вымаливая разрешение быть хотя бы пациентом X. из восьмой палаты. Но профессура не пошла на компромисс.

— Удивительный больной, — сказала она, обращаясь к медперсоналу. — Он готов быть кем угодно, только не собой. С этим пора кончать.

И продолжила, уже в адрес Виктора Олеговича:

— Виктор Олегович, вы — Виктор Олегович. И никто больше. И на этом основании я вас категорически выписываю.

Выписанный Виктор Олегович побрёл по улице так уныло, что гулявший вокруг неведомый лимитчик решил из сострадания угостить его пивом.

Воздух в пивной был несвеж и горяч. Вскоре забурлила рядом мутная драка, захлестнувшая и случайного покровителя Виктора Олеговича, который сцепился с каким-то студентом. Студент был мельче лимитчика и, убоявшись поражения, достал нож. Тогда лимитчик схватил Виктора Олеговича и швырнул его в студента. Виктор Олегович на мгновение ощутил двусмысленную радость свободного полёта и угодил прямо в голову студента. Студент хрустнул. Виктор Олегович потерял сознание.

Очнулся он в отделении милиции.

— Вами убит человек, — заявила милиция.

— Я не убивал, — протрепетал Виктор Олегович.

— Да не вы убили, а вами убили, — внесла ясность милиция и отпустила Виктора Олеговича.

Но он не ушёл. Поселившись в тюрьме, он вёл себя тихо, давал показания с удовольствием. Особенно понравился ему следственный эксперимент, когда лимитчик, показывая, как всё было, брал Виктора Олеговича, поднимал над собой и медленно опускал туда, где когда-то стоял ныне покойный студент.

После был суд, в ходе которого завёрнутые в полиэтилен студенческий нож, сломанный стул, сосредоточенный Виктор Олегович и разбитая пивная кружка фигурировали в качестве вещественных доказательств. Лимитчику дали восемь лет. Виктору Олеговичу пришлось расстаться с тюрьмой и уютной профессией вещдока.

Выйдя из зала суда, Виктор Олегович избежал возвращения в двухкомнатную деспотию московской прописки и поселился в неразборчивой роще за кольцевой дорогой.

Там он жил поначалу философом, но из-за стужи и скудости ягодного рациона постепенно одичал и стал совершать набеги на окрестности мясного пропитания ради. В самые угрюмые ночи длительных зим не брезговал и человечиной. Последствиями этого злоупотребления явились рога, клыки и обильная шерсть, а по некоторым сведениям, и хвост, которыми одарил Виктора Олеговича господь, по доброте своей заботясь о выживании всякой твари в несносном нашем климате.

Послал господь озверевшему таким образом Виктору Олеговичу и средство для удовлетворения самой могучей земной нужды, позволив похитить и утащить в лес с глухой станции плодородную уборщицу. Так появилась самка у Виктора Олеговича, который нимало не медля размножился катастрофически.

Уже через два года популяция Викторов Олеговичей насчитывала до сотни особей. Подвижные стаи этих алчных существ опустошали Подмосковье, что привело к полному упадку садоводства и огородничества.

В конце концов, несмотря на протесты зелёных, власти разрешили отстрел викторов олеговичей.

Охотники со всего мира провели вблизи столицы не один кровавый сезон. Им удалось добиться значительных успехов, так что теперь увидеть хотя бы одного Виктора Олеговича в наших местах трудно, от встреч с людьми он уклоняется, прячется в самой глуши и, по заверениям краеведов, самый факт его существования стал предметом скорее дачного фольклора, нежели классического естествознания».

— Это всё?

— Ну да.

— А что там пиликало постоянно в трубке?

— Батарейка у меня села. Вот и сигналит. Не понравилось?

— Батарейка? У вас?

— В смысле в телефоне.

— А то я подумал, в сердце, может, стимулятор какой, или в голове. А рассказ, конечно, так. Плесенью как бы отдаёт. Прописка там, лимитчик. И прописки никакой нет давно. Старорежимный рассказец. Не на злобу.

— Замените на регистрацию. Будет как новый.

— Ну разве на регистрацию… Сколько хотите за него?

— Рассказ хороший. Для себя писал. Когда ещё студентом был и писателем. И поэтом, и философом, лет двадцать назад. Так что насчёт плесени вы несколько правы. Двадцать пять тысяч. И рок-музыкантом тоже.

— Знаю, знаю. Были, были. Теперь другие. Да и тогда другие. Ведь вы что были, что не были. Не состоялись. Были где-то между собой. А в массовом масштабе не видны. За двадцать пять не возьму.

— Тогда рублей.

— Тогда возьму. А чего так легко сдались?

— Товар не ходовой. На любителя. Сами знаете, берут сейчас либо совсем заумное, либо попсу. А таких у меня много. Штук сто. Я их вам до конца года все сплавлю. Вот и посчитайте.

— Почему сплавите?

— Потому что вам понравится. Публиковать сами будете или помочь?

— Печатайте в «Обозрении».

— Выйдет до конца месяца. Рецензии, отклики?

— Сколько?

— От Вайсмана — положительная, от Вайсберга — отрицательная. Футболист поизвестнее скажет в интервью, что читал, оторваться не мог. По тиви политик средней руки отзовётся в позитиве. Ну интернет, само собой. На этой помойке про что угодно много и дёшево. В общем, стандартный пакет. Двадцать пять.

— Надеюсь, долларов.

— Хуже.

— Если в евро, не возьму.

— Подумайте. Вайсман, Вайсберг, футболист. Три миллионщика будут вас хвалить, а вы про какие-то евро.

— Возьму. Если в долларах.

— Берите. Для Вайсмана это не главная статья дохода. Переживёт.

— Делайте. Псевдоним тот же.

— Неужели опять? Как можно печататься под непечатным псевдонимом?

— Я под ним уже более-менее известен. Ребрэндинг — лишние траты, да и риск.

— Тогда накиньте пятёрку. «Обозрение» в тот раз еле согласилось. Там главред фронтовик и ортодокс.

— Где фронтовик? Ему же тридцати нет.

— Тридцать два. Кавказская война. Орден мужества и всё такое.

— Как герою прибавим десять. А за то, что гомик, оштрафуем на девять. Итого плюс один, больше не дам.

— Откуда знаете, что он голубой?

— Вы сами сказали!

— Я?

— Только что. Фронтовик и это самое.

— Ортодокс!

— Ну да.

— Хорошо, плюс один.

— Деньги Саня завезёт. Вы ведь наличными любите. Водила мой. Хотя нет. Он отпросился. С ногой у него что-то что ли, то ли с женой. Вечно у него… То нога, то жена. Тогда этот приедет… Охранник мой. Как его? Забыл, надо же, а… Ну тот, который метр девяносто пять… Вы его знаете. Вы когда первый раз рассказ мне продали, мы вместе пошли отмечать. Помните, он ещё разнимал нас. Когда вы о Пушкине плохо отозвались. А я за него заступился. И нос вам сломал. За Пушкина.

— Я вам тоже сломал. Охранника не помню. Да и не важно. Пусть привезёт, завтра до двенадцати.

— Саня!

— Что?

— Зовут его Саня. Вспомнил. Как Пушкина.

— И как водителя.

— Йес. Саня. С одной эс.

— То есть?

— Не с двумя. Шутка.

— До свидания, Павел Евгеньевич. Рассказ отдам Сане.

— Пока, Егор.

02

Пока разговаривали, за высоткой маячил вялый и липкий с виду ливень. Померцав медленными безголосыми молниями и промелькнув парой слов в новостях, не обещавший прохлады влажный увалень так и не дошёл до центра. Он сполз на край города и застрял где-то там тяжёлым комом вязкой и почти горячей воды. А здесь давила, наваливалась на окна, желая внутрь, набившаяся во все улицы ещё с утра — жирная копчёная, какая только в москве водится, осязаемая, зримая даже духота.

Егор, обитавший и всегда крепший в холоде и сквозняках, от жары, напротив, болел. В его квартире многочисленные наиновейшие кондиционеры и вентиляторы не давали теплу подняться выше семнадцати градусов. Редкие гости, навещавшие иногда Егора, являлись с запасами зимней одежды, иные в ушанках.

Теперь нужно было встретиться — сначала с Агольцовым, алкоголиком, поэтом, переводчиком, кокаинистом. Потом с Никитой Мариевной, журналисткой. Значит — пройти по пеклу около ста шагов. Обе встречи намечены в ресторане «Алмазный». В первом этаже того же дома, на крыше которого в чрезвычайно дорогой надстройке жил Егор.

«Алмазный», названия никогда не менявший, хозяев, кухню и интерьер менял трижды. В конце восьмидесятых это был первый советский ресторан, работавший по ночам. Малоопытный клиент типа лох, по недоумению зашедший попитаться, попадал в плен к невнимательному, неопрятному и нетрезвому официанту типа халдей. Меню не давали, но за отдельную плату по секрету сообщали, что имеется «нарезка мясная, нарезка рыбная, цыплёнок табака, водка, шампанское полусладкое». На сцене запуганные музыканты типа лабух пели про берег Дона, ветку клёна и твой заплаканный платок. Запугивали их неравнодушные посетители типа вор. В особенности же — еженощно праздновавшие день рождения чьей-то матери люди по имени Ботинок, Тятя и Гога Гугенот.

В девяностых годах тёмно-синий от наколок элемент стал исчезать, понемногу отстреливаемый молодыми прогрессивно мыслящими бригадирами. В «Алмазном» по этому случаю сделали евроремонт. Завелись лобстеры и стейки, протрезвели официанты. В штормовых временах бандиты перемешались, пообтёрлись, пообтесались, загладились и закруглились, как голыши на беломорском пляже. Хозяин жизни пошёл тогда румяный, полнотелый, свиноглазый. Несидевший и потому бесстрашный. Сентиментальный и оттого меценатствующий по мере скромных своих представлений о прекрасном. Тогда и поселился высоко над «Алмазным» Егор. Заходил сначала похмеляться после пятниц, потому что близко. А потом привык. И спускался часто просто поесть, как к себе в столовую.

К началу нулевых мутация братвы увенчалась полным преображением. Золотовалютные цепи и браслеты радикально полегчали. Татуировки выцвели, как средневековые фрески, и стали редкостью. Кое-кто заучил английский, отказался от лакосты и версаче. То тут, то там заблестели жёны-чиновницы и любовницы-балерины. Народились и уехали расти в Швейцарию красивые пухлые дети. Жизнь наладилась.

Прославился на модный лад и «Алмазный». Стало у него настолько стильно и вкусно, насколько может выдумать скучающий, не считающий денег, никогда не голодный подвид человека.

В этом, третьем «Алмазном» заведении Егору явилась Плакса. Сопровождали её трое разновозрастных мужиков, выглядевших — чёрное, белое, немного платины — строго и дорого, как гробовщики, только что подсчитавшие выручку с двух эпидемий чумы в богатом квартале. Потом ему казалось странным: с первого взгляда он заметил именно этих чёрно-белых ребят. А она будто проступила сквозь них, не сразу, а тихим наплывом, ломким рисунком, сиплой слегка речью. И после только — вдруг вся, невероятная, непривычная, необычная, властная, как напасть, его то ли любовь, то ли погибель.

Так начиналась Плакса, красивая катастрофа, ужасающая карусель, захватившая и завращавшая его с нарастающей яростью. От неё сбивалось дыхание, бывало то мрачно, то ясно, смешно и страшно. И от частой смены настроений истончалась быстрей обычного дрожащая перегородка между жизнью и смертью — его то ли любовь, то ли тоска.

Один из гробовщиков оказался будто одноклассником Егора и не гробовщиком, естественно, а поставщиком. Керосина. Он подошёл, представился. Егор притворился, что вспомнил, хотя не помнил абсолютно. Доужинал в их компании, был познакомлен. Она сказала: «Я Плакса». Ему не пришло в голову удивиться, узнать настоящее имя, или что это и есть, пусть нелепое, но почему-то настоящее.

Позже он понял, что полумнимый и немнемогеничный одноклассник, он же средний гробовщик и керосинщик — её любовник. Младший гробовщик — муж, а старший — брат, впрочем, настолько двоюродный, что сбивался порой, чисто машинально, на роль второго любовника.

Тем вечером Егор был очень разговорчив. Она достаточно, чтобы понять, как несовместима с ним. Между ними не было ничего общего, совсем ничего. Но её мигом захватил, привлёк и, она почувствовала, живой не отпустит — не он, не он, но ядерно яркий, искривлявший своей сказочной тяжестью всё окрестное время, притягивавший и пускавший по кругу её легкие мысли сверхновый мир — его то ли любовь…

Он едва-едва в те дни выполз из дремучего развода. Купил бывш. жене дом, себе доотделал надстроенную на покосившейся хрущобе роскошную квартиру. Оставшись один, наконец. На крыше, как летучий швед с пропеллером из мультика. И добился права видеть дочь. 2 (два) раза в неделю. И видел — гораздо реже, потому что и некогда, и забывал.

Он совсем не хотел никого любить. Плакса пришлась так некстати. Словно новая битва для израненного, разодранного, в ожогах и ссадинах после вчерашнего дела бойца, которого, лишь минуту как уснувшего на привале, опять будят и велят драться.

03

В этом-то «алмазном» знаменательном месте был Егором назначен митинг Агольцову. Он занял столик под обрамлённым картинной рамой телеэкраном, показывающим периодически теряющий резкость портрет инженера Зворыкина. Жующие модели, последние модели отечественных баб, модернизированные, прошедшие тщательную предпродажную подготовку, неслыханной комплектации, занимали ресторан вперемешку с ценителями и покупателями.

Чересчур алмазно для алкоголика, но тащить Агольцова в дом было неприемлемо по соображениям санитарно-гигиенического толка. А встречаться где-то дальше, переться по жаре куда-то туда не хотелось. Откладывать же стало невозможно, ибо товарищ круто задолжал, подводил сильно.

Егор посмотрел на часы официанта. Восемь. Час на должника. Час на журналистку. Потом домой — к сеансу связи с Плаксой. Нормально, если не опоздает… Тут запахло гадостью, значит, не опоздал должник. Егор обернулся, и точно — поэт был здесь. Распухшая верхняя губа, угри на висках, седая щетина, седые волосы вкупе с каким-то мелким сором в носу и ушах. Седые глаза. Галстук пятнистый, использованный, кажется, вместо зубной щётки и носового платка. Может, и вместо бархотки для обуви. Больше Егор на него не смотрел, разговаривал, глядя в сторону. Не ел, Агольцову заказал водки, чтобы включился. Закусывал Агольцов воздухом, закуривал влажными сигаретами, запивал горячим чаем. Пепел сыпался, чай проливался на всё тот же злосчастный галстук. Зато водка до капли, целиком попадала внутрь, по назначению. Чай пился по-деревенски шумно, с чавканьем, бульканьем и причмокиванием. Сигареты после каждой затяжки надрывали поэта патетическим кашлем. Только водка усваивалась тихо, торжественно и благополучно.

Агольцов был духовит, и крепкий дух его растекался, клубясь адским туманом, по залу. Модели и их ценители реагировали не сразу, принимая, видимо, агольцовские миазмы за аромат элитного сыра или винтажной сигары. Но понемногу начинали ёрзать, вертеться и шептаться.

— Сильно подводишь, — глядя на инженера Зворыкина, начал Егор. Агольцов в ответ выпил и зажмурился.

— Сергеич не может ждать. Он, в отличие от тебя, губернатор. Работает по плану.

Агольцов выпил, запил чаем, плеснул немного на галстук.

— У него в сентябре региональный букер. Он сам учредил, под себя. Спонсоров напряг. Обещал народу номинироваться с новой книжкой стихов. А где она, книжка?

Агольцов выпил, закурил, со стоном закашлялся.

— Интеллигенция от него без ума. Губернатор-стихотворец — поэт и царь в одном лице. А книжки нет. Рейтинг под угрозой, — внушал Зворыкину Егор.

Агольцов выпил и, слава богу, заговорил. Громко, так что модели перестали шептаться.

— Мне снится — я падаю… как будто с насыпи какой… или там холма… Надо мной [высоко в детстве] июльское утро… а внизу — тьма. Сам спрыгнул… не знаю… или кем сброшен, но за что ни схвачусь теперь — всё одно: стопудовая ржавая осень тащит… на дно… Уцепиться… застрять, продлить не могу… и секунду каждую дальше, ниже — мама, смотри! — я падаю…

Ещё:

Из-под обрывков городского ветра вдруг прорастёшь. Сквозь треск и трёп толпы расслышишь отсвет завтрашнего века в насмешливом молчании судьбы. И там, где столь торжественно ветшает твоя мечта в продлённом сентябре, на лёгком, как смятенье, лунном шаре взлетишь — на жизнь из неба посмотреть. Тогда смотри — на вёртких арлекинов, блестящих карлиц, редкостных скотов, дешёвых магов, дутых исполинов, резвящихся в горящем шапито. Смотри, как ночь горька не по погоде, как злоба дня безжалостно проста, как, запертый в своей пустой свободе, ты одинок — до слёз, до дна, дотла. Смотри — вот жизнь идёт. Смотри — проходит. Смотри — прошла…

И ещё:

Ты бы видел, как ветер, ветер жадной мечты, пришлый с дикого поля, терпко пахнущий жизнью, гонит стаю соцветий по зыбучим пескам раскалённого полдня к обмелевшему ливню. Ты бы видел, как солнце выкупает весну из татарского неба. Ты бы знал, чем оплачен этот май, — ты бы понял, как печаль высока, как несбыточна нежность. Ты запел бы иначе. Ты бы вдруг обнаружил пепел над головой и огонь под ногами. Ты сбежал бы из дома, чтобы спрятаться лучше, захлебнуться не здесь и не теми слезами. И пропасть по-другому.

А больше нет.

— Всего три? На книжку не набираем, — угрожающе вздохнул Егор.

— Три, зато какие. Кто сказал, что в книжке должно быть много стихов, — зарычал Агольцов, выпил, закусил, ещё выпил и выдал речь. — Идите вы в жопу. Ты и Сергеич твой. Дайте мне свободу. Восстань, порок. Сергеич не поэт, жулик он, а ты его подельник. Под суд я вас, в зиндан. Мало ему губернаторства. Букеров гребёт и анти, сука, букеров. Интервью, книги с золотым тиснением. А это мои стихи, мои, а не его. Пусть все слышат правду!

— Стихи написаны тобой. Но стихи его. Он за них тебе, дураку, заплатил. Он поэт, а ты у него на подряде, как ученик Микеланджело. И я, — возразил Егор Зворыкину. Инженер потерял резкость.

— Он богатый, известный. А я бедняк и аноним. И онанист. И педрила к тому же, и наркоман. И либерал. Я ж, Егор, во всех группах риска числюсь. У меня спид наверняка и белая горячка, и все манечки из психического учебника. Верните мне свободу. Я тоже хочу быть богатым и известным, ибо я гений, — заскулил Агольцов.

— Во-первых, ты ничуть не беден. Тебе этот трёхнутый Сергеич платит штуку талеров за строку. И нам столько же. Какое издательство, какой журнал заплатит тебе так? Ты ведь всё пропиваешь и пронюхиваешь. И мальчикам своим раздариваешь. Во-вторых, известность — тема пустая. Ты гений, значит, выше обыденной муры. В-третьих, ты ещё сценарий должен для племянницы Сергеича, той, что вгик заканчивает. Обещал сам написать, либо с Брызговичем договориться.

— Я ж прислал…

— Халтура, — оборвал Егор.

— Откуда они-то знают, халтура или нет? Сергеичу твоему что Хлебникова сунь, что меня, что пиита Панталыкина — все на одно лицо. Да и девке его то же самое.

— Они, ты прав, не очень вникают, — терпеливо разъяснил Егор. — Но у них консультанты есть, эрудированные подонки, вроде нас с тобой. Так что халтурить не надо.

— Раскрути меня, Егор. О, раскрути! — выпил Агольцов. — Половина гонораров твоя. Стану модным, как Кирилл, сука, Серебряников, как Северянин в древности. На свободу хочу. Давно, такой-то раб, замыслил я пробег…

— Человек обречён быть свободным. Сартр. Ты свободен, я, все свободны. Каждый вправе заключить контракт с кем угодно и на каких угодно условиях. Заключив же контракт, обязан его выполнять, — речь Егора зазвучала в более суровом регистре. — Поэтому — до двадцать второго с тебя ещё как минимум десять стихотворений и сценарий для племянницы. Если не возьмёшься, сей же час вывожу тебя во двор и расстреливаю за мусорным баком. Берёшься — можешь идти, расценки известны.

— Непотизм, — всхлипнул Агольцов.

— Что?

— Продвижение племянниц, равномерно и племянников по службе именуется непотизмом. Хочу сто долларов.

— Стихи, которые читал, отдай, получишь больше.

Агольцов выложил мятые бумажки, взял расчёт. Выпил и ушёл, откашливаясь направо и налево. И привычно раздумывая, как всегда делал, оказавшись в непростой ситуации, не убиться ли как-нибудь небольно обо что-нибудь мягкое или чем негорьким и неострым. Чтоб уже никто не доставал дольше.

Засиженный гением столик был брезгливо покинут Егором. Он погрузился в глубину ресторана, ближе к бару, попросив официанта, когда войдёт женщина, похожая на артиста Машкова, проводить её к нему.

04

Никита Мариевна тоже не опоздала и, натурально, была вылитый Машков.

— Покормите меня, парниша? — ей было лет сорок.

— Угощаю.

Подошло официант(ка), равнополое существо в брюках и рубашке навыпуск, с унисексуальным именем Саша на бирке, приколотой к неопределённой груди. Заговорило голосом ни мужским, ни женским, быстро и участливо про аперитив и специалитет.

— Хотелось бы чего-нибудь лёгкого. Что посоветуете? — Никита Мариевна, если и отличалась от Машкова, то некоторой полнотой, худела всеми известными науке, народному преданию и нетрадиционному жулью способами, худела мучительно, изуверски, жестоко, худела страстно, но при этом всё равно полнела.

— Лёгкого нет. Раньше вымя готовили, но публика вымя игнорирует. Из экстрима в меню только телячий хвост. Ну, абалон, тоже еда не для всех. Можно бы посоветовать антикуччу абалона с перуанской халапенью, но к нему сибулет обычно идёт, а на сегодня сибулет кончился, а без сибулета абалон уже не тот. А так всё, как везде — скучноватое меню, — сожалел(а) и каялось официант(ка).

— Лёгкое не в буквальном… поменьше калорий и вредных веществ.

— Что одному вредно, другому полезно, — такой отчасти релятивистский ответ озадачил Никиту Мариевну.

— Руккола с боттаргой, может быть, — зарассуждала она вслух, тыча в меню близоруким лицом.

— Солёное, копчёное — для почек плохо и для печёнок, — заскорбел(а) официант(ка).

— Помидоры с моцареллой? — отступила Никита.

— Помидоры — красный овощ, может вызвать аллергическую реакцию, как всё красное. Моцарелла — чистый холестерин, — тоном медицинского справочника пугал(а) Саша.

— Филе говядины, если не жирное.

— Жирное, как раз жирное, очень мраморное, — уверял(а) Саша. — Да и мочевая кислота зашкаливает. Подагру наживёте, не приведи бог.

— Сибасс…

— В рыбе обычно повышенное содержание ртути. Поэтому от долгого употребления рыбы может отключиться цнс.

— Отключиться? — оторопела Никита Мариевна.

— Центральная нервная система. Хотя рыба, конечно, лучше мяса. А каша лучше рыбы. Огурец лучше каши. Вода лучше огурца. Воздух лучше воды. А впрочем, если хотите, ешьте рыбу. Центральная отключится, останется вегетативная.

— Воздержусь, пожалуй, уже поздно. Ужин, как говорится, отдай менту, — сдалась Никита.

Егор, почувствовавший голод ещё когда уходил Агольцов, в некотором раздражении заказал себе и рукколу с боттаргой, и томаты с моцареллой, и филе мраморной говядины.

Саша, не комментируя, принял(а) заказ и захлопотал(а).

— Давно хочу спросить, Никита Мариевна, как ваши друзья детства обращались к вашему отцу? Дядя Маша?

— Папу звали Марий Соломонович. Так и обращались. И кстати, вы спрашивали раза три, каждый раз, когда напивались до знаменитой вашей пьяной озлобленности. Спрашиваете, а потом забываете. И чего вдруг трезвый спрашиваете? Злы, вы сегодня определённо злы.

— А почему Марий? Имя вроде нееврейское?

— Римское. Марий был за народ, против силовой олигархии Суллы.

— Марий, кажется, и сам был силовик.

— Он был полководец и защитник народа, а Сулла — силовой олигарх, вроде наших нынешних чекистов, — тихо завизжала журналистка.

— Сулла народом наречён был счастливым. Феликсом.

— Вот именно, железным. И не народ его так назвал, а сам он себе такую погонялу придумал.

— Спорить не буду, — придвинул тарелку Егор. — Но Сулла, скажу напоследок, всё-таки остановил гражданскую войну. Ну а почему Никита? Тоже не по-еврейски. Спрашивал?

— Спрашивали. В честь Хрущёва.

— Вот как. Вы же девочка. В смысле, были.

— И остаюсь. В душе. А отец так Сталина ненавидел, и так Хрущёва боготворил за то, что репрессии прекратил… Вот и увековечил…

— Ну всё лучше, чем Оттепелью или там Гагарой в честь Гагарина…

— Издеваетесь, — закопалась нервно в сумочке Никита Мариевна. — Но и то сказать — не двадцатым же партсъездом окрестили, и на том спасибо. Можно ваш салат попробовать?

Егор терпеть не мог такого рода гастрономические фамильярности, но сдержался. Никита юркнула вилкой в заросли рукколы.

— Сергеич, известный вам стихотворящий губернатор, или вашими словами — наш пошехонский Нерон, прочитал вашу статью о нём и его политике в отношении химкомбината. Статья, по его понятию, талантливая, но не вполне справедливая. Заведение, он согласен, немного смердит. Фонит, коптит и пылит. Но положительная динамика онкологических заболеваний, особенно среди детей, он считает, с пылью и копотью никак не связаны. Аргумент простой — лавка не первый год функционирует и ничего такого раньше не замечалось.

— Я же пишу в статье — роза ветров поменялась, — дожевала остатки салата Никита Мариевна.

— Вы знаете, я ведь не специалист. Со мной о розах и канцерогенах разговаривать, что бисер перед свиньёй метать. Я о другом. Сергеич сердечно просит написать статью, которую бы он мог опубликовать под своим именем и которая была бы ответом на вашу. Ответом, само собой, блистательным и победоносным. Уличающим вас во лжи и некомпетентности.

— Дайте попробовать! — уже не спросила, а заявила журналистка, увидевшая принесённую Сашей на смену рукколе моцареллу. Егор, несмотря на свою довольно чёрную работу, человек чувствительный и брезгливый иногда до болезни, сквернословя про себя, пододвинул тарелку Никите, и та продолжила радостно. — Циничное предложение. Значит, хорошо оплачиваемое. И за какие деньги я должна сама себя поиметь.

— Двадцать тысяч долларов, или, как говорят в таких случаях патриоты, пятьсот тысяч рублей.

— Химкомбинатом владеет муж его племянницы. Губернатор, племянница и примкнувший к ним муж ежегодно рассовывают по карманам миллионов сорок этих самых долларов. Очистные сооружения обошлись бы им в половину этой суммы. Им жалко, пусть дети мрут. А мне он предлагает двадцать тысяч, чтоб я, как та унтер-офицерская жена, сама себя высекла. Скромно и скучно, — хладнокровно возмутилась Никита, уничтожая моцареллу.

— Ожидаемая реакция, — улыбнулся Егор. — Сергеич просил ознакомить вас с альтернативным вариантом. Свобода выбора — основная ценность демократии.

— Когда у меня есть выбор, я обычно ошибаюсь, — ответила Никита Мариевна. — Впрочем, выкладывайте, чего на самом деле хочет наш Сергеич, и давайте настоящую цену.

— Сергеич знает, что вы один из авторитетнейших публицистов в стране. Он желает, чтобы на следующей неделе в этой же газете вышел материал, подписанный вами, полностью опровергающий то, что вы уже написали, а также восхваляющий достижения химкомбината в производстве искусственной шерсти, а Сергеича — в подъёме промышленности и защите окружающей среды, а также и детского здоровья. К слову, заваливая рынок искусственной шерстью, муж племянницы, возможно, спас от истребления миллионы песца. Или песцов. Как правильно? И соболей.

— Кому по карману соболя, тот вашу плебейскую шерсть носить не станет.

— Не мою, а Сергеича.

— Тем более. Этот войлок, сколько мне известно, идёт на пыжи и валенки для браконьеров.

— Для охотников.

— Все охотники в России браконьеры. Как это ваш шерстяной король себе представляет? Как я объясню перемену своей позиции?

— Он считает, что вы умная, что-нибудь придумаете. Например, открылись новые обстоятельства, появились свежие факты. Или заявить, что та статья не ваша, вашим именем подписана по ошибке, о чём вот и редакция, извиняясь, свидетельствует за дополнительную плату…

— Чёрт с ней, с дополнительной. Основная какая?

— Предлагается вам не дешевеющая американская бумага, а вещь понадёжнее — ценная земля в престижном месте.

— Два квадратных метра на Ваганьковском?

— Нет, Никита Мариевна, это уже третья опция, на случай, если откажетесь от второй. А вторая в том, что за подписанный вами панегирик войлочной индустрии и мудрому правлению имярека отрежут вам, — Егор вцепился в подоспевшую тарелку с мраморным мясом. — Мясо вам, Никита Мариевна, нельзя. Мочевая кислота обречёт вас подагре, а холестерин — трём инсультам. Так вот, отрежут вам два га земли на берегу Холодного озера. Слышали о таком? Русский рай, беловодье, лукоморье, сказка…

— Там же заповедник.

— Не везде. Есть вкрапления не заповедные, вполне коммерческие.

— В водоохранной зоне?

— Не волнуйтесь, всё будет законно. Железно.

— Далеко добираться.

— В следующем году дотянут дорогу. Немцы строят. Точнее, хохлы, но по немецкой технологии.

— Или таджики по украинской.

— Зря иронизируете, Никита Мариевна, ходу станет от москвы на машине полчаса. Ну, на вашей — час, в пределе.

— Там же нет коммуникаций, ни черта…

— Всё уже есть, просто не знает никто. Соседи будут такие… ну которых вы всегда достаёте в своих колонках за коррупцию.

— Если они будут соседями на Холодном, значит, заслуженно достала. А как же…

— Губернский банк даёт кредит лет на 30 под льготный процент, — перебил Егор. — Если будете и дальше сотрудничать, возвращать не придётся.

— Это как?

— Законно, легально, будьте благонадёжны.

— За что такое счастие?

— В надежде на долгосрочную кооперацию. У пошехонского Нерона, кажется, большие планы высокого пошиба, имперского масштаба. Он должен публиковать умные статьи, говорить умные речи. Кто будет их ему писать? Плюс ваша поддержка прибавит симпатий среди, так сказать, раздражённой общественной прослойки.

— Я подумаю, — опять нырнула в сумочку Никита.

— Отвечайте сейчас.

— Мяса дайте попробовать.

— Не отвлекайтесь. Да или нет.

— Вы злой.

— Так да?

— Да, да, да.

— Ешьте, тут ещё осталось. И последнее. Депутаты Дон и Донбассюк хотят заказать очередные дебаты. Техрегламент по молоку, что ли? — Егор сверился с извлечённой из кармана шпаргалкой. — Дон будет за правительственный вариант. Донбассюк — против. Также про игорный бизнес. Дон за полный запрет, он взял денег с держателей стриптизов и танцевальных клубов, они надеются, к ним приток увеличится. Донбассюк за незначительные ограничения. Его наняли владельцы казино. И ещё эти двое развели пивоваров и водочников. Дон лоббирует запрет распития пива где-бы то ни было, кроме как дома и в барах/ресторанах. Он с водочников деньги получает. А Донбассюк — за окончательный и полный запрет рекламы крепких напитков и продажи их лицам, не достигшим двадцати аж пяти лет. Его финансируют пивовары. Вот так.

— Будут депутатам дебаты. Темы сложные, особенно техрегламент. Распишу им роли за три недели, не раньше. И как же, Егор, эти Том и Джерри делят взятки? Или не делят, а что кто срубил, то и имеет?

— Нет, у них всё по-братски. Они же компаньоны. Один идёт к пивоварам и грозит наездом водочников. Обещает защитить, выступить в сми, в Думе, заблокировать вредные законопроекты. Берёт с них тысяч, допустим, пятьсот. А другой в то же время навещает водочников, пугает пивоварами и предлагает то же меню депутатского заступничества. Разводит их, скажем, на единицу. Если не верят, сигналит первому, и тот вносит, и вправду, антиводочный закон. Короче, клиент колется. Потом Дон и Донбассюк честно соединяют гонорар и делят на двоих. Получается, на данном примере, полтора на двоих, то есть по семьсот пятьдесят каждому. Они щедрые ребята. И как вы знаете, честные, хотя и тупые. Что, возможно, одно и то же. Но мы с вами не в доле, так что за каждый дебат, как всегда, получите по пятьдесят тысяч. Количество слов, как обычно, и не забывайте, попростонароднее, доходчиво. А то бранить будут. И давайте не дольше трёх недель. Им же ещё выучить слова нужно, роли отрепетировать, пока сессия парламентская не началась.

— Ненавижу власть, — революционным шёпотом зашипела Никита. — Все эти губернаторы, депутаты, министры, чекисты, менты, жадною толпой стоящие у трона. Свободы, гения и славы… Палачи. Придушить их всех. Ненавижу.

— Да не власть вы ненавидите, а жизнь. В целом. Не такая она, как вы бы хотели.

— А вы бы хотели такую, как есть? Несправедливость, насилие, косность..

— Качества вообще жизни, а не одной только власти. Мне тоже жизнь другой представляется, но я не хочу её уничтожить, как вы, за то, что не такая она. Я жизнь жалею. И желаю с ней добрососедствовать или даже сожительствовать. И совместно совершенствоваться. А вы ломать её хотите. А за что? Жизнь же хоть и задиристая, но ведь при том и маленькая совсем, и хлипкая, и в сущности, такая смешная. Возомнила о себе, дерзит, а ведь забилась в температурный зазор градусов в десять, в какую-то прореху в физике и грозит оттуда тьме, и зовёт бога тощим голосом, и отвоёвывает какие-то микроскопические высотки у беспредельной смерти. Глупая, неказистая, отважная жизнь. Мне жизнь жалко и свою, и вашу, нашу всю. Топорщится, подпрыгивает, чтоб выше казаться. А потом раз — и нет её. Глупо и красиво. Я за жизнь. А вы против. Так что власть — это так, что первое под руку попало.

— Егор, ваш гимн жизни был бы уместен, если бы я не знала, что вы, простите, бандит.

— Зря вы, Никита Мариевна. Я был бандит. Теперь перестал.

— И, перестав, стали к жизни снисходительны.

— Стал, Никита Мариевна.

— И вы, серьёзно, считаете, что дослужиться до губернаторства, министерства, депутатства можно без подлости?

— Считаю, что такое мало, но всё же вероятно. Считаю также, что подлости и в вашей редакции, и в семье, и в монастыре, и в бригаде асфальтоукладчиков, и в министерстве, и в парламенте — везде примерно поровну.

— А семью-то, Егор, зачем приплели?

— За бандита. Да и просто потому, что правда. За правду.

— Стареете, конформизмом старческим занемогли, — вполвоя взвыла Никита.

— То бандитизмом попрекаете, то конформизмом. Кем же быть? Вам не угодишь.

— Быть бандитом в России — это и есть конформизм. Всё будет сделано в срок. До новых встреч.

— А десерт?

05

Егор, оставшись один, немного помедлил, выпил чаю, подслушал разговор бармена с Сашей. По разговору разгадал Сашину половую принадлежность. «Всё-таки самочка», — заключил он и рассчитался с ней — по обыкновению своему весьма не жадничая. Оттого, что, как многие русские небедные люди, испытывал неловкость в общении с прислугой, невольно досадуя на то, что вот без нужды унижает человека, человека и так небогатого и которому никогда, видать, не разбогатеть. Дать ему мало совестно, а отдать слишком много — людей смешить, да и себе что останется.

Что такого унизительного в работе, скажем, официанта, Егор выразить не мог, но знал точно, что если бы сам оказался гарсоном, то уже в первые часы нового поприща первого же нудно привередливого или тыкающего едока отметелил бы клешнёй камчатского краба, сумочкой ближайшей дамы, подносом, перечной мельницей или чем другим подходящим для нечаянной, неспланированной, торопливой расправы.

Саша, между тем, расточительность его не отметила и без тени благодарности приняла расчёт.

Духота по-вечернему осела, посерела густо, грязно, местами до черноты, и потяжелела, как снег по весне. Как в духовке, в улице парились и томились промеж хаммеров и бумеров взмокшие телохранители в ожидании драгоценных тел, застрявших в «Алмазном» и открытых напротив бутиках. На вышедшего Егора брошены были несколько бдительных взглядов, но после мгновенной оценки (нет, не наш!) он был оставлен без внимания и отправился домой.

Охранников у самого Егора никогда не было. Он принадлежал к довольно обширному сословию странно богатых русских, доходы и душевные склонности которых позволяют вести миллионерский образ жизни, шикарно выглядеть, но в то же время не иметь ни копейки за душой. Деньги собирались значительные, но расточались стремительно и невесть на что. Егор не умел ни экономить, ни откладывать, хотя хотел делать и то, и другое.

То вдруг обнаруживалась необходимость в новом авто. То истребовался гигантский взнос частной школе, куда предстояло пойти Настеньке (дочь). Отец бывш. жены заболевал редчайшей болезнью, лечимой американскими экспериментальными пилюлями цены бессовестной, какую только социально ответственный бизнес способен вымогать законно у безнадёжно недужного. Купленный когда-то надел земли оказывался проданным с нарушениями, и заводилась тяжба на годы, и адвокатский грабёж, и мелкочиновное надувательство. То падал доллар, то спотыкался рубль. Или деловой завтрак переходил незаметно в ланч, а там и в буйную вечеринку, и далее — в трёхнедельный загул с безмерным распитием петрушки («Petrus»), наймом самых ударных коллективов профессиональных девушек, музыкальных и танцевальных артелей, угощением народа, импровизированными выездами в Париж ради продолжения распития и найма. А ещё мог случиться развод, и нужно было покупать дом бывш. жене и Насте. И чего-то там платить ежемесячно. И выслушивать всхлипы о малости финансирования и растущих издержках на растущего ребёнка. И от скуки могло быть принято решение о коллекционировании среднедорогой живописи ради красоты и преумножения капитала, и покупалась по совету специалиста и по глупейшей цене какая-нибудь айвазовская водянистая чепуха, а на свой вкус акварель Клее. И пропадал порыв, и одна глупая покупка прибивалась над телеплазмой в тренажёрной, чтобы было, на что смотреть, потея на эллипсоиде, а вторая бросалась в мусорный мешок, оказавшись никаким не Клее, а дебильной подделкой. А то, к примеру, Сидоров (лучший друг) как займёт кучу денег под честное слово, да как исчезнет после этого — бесследно, навеки.

Сбережений не было. Жить хуже привычного казалось немыслимым, а сорваться в бедность при неочевидности новых поступлений — вполне вероятным в любую секунду и совсем запросто. Так что, чем богаче, тем раздражительнее и неувереннее становился Егор. «Порядок стройный олигархических бесед и холод гордости спокойной» неведом этому сорту миллионщиков. Их будущее не крепко акциями химкомбинатов и офшорными заначками. Оно турбулентно, мутно и муторно. И самое жуткое, что может привидеться в нём, это обогнавшее жизнь, забежавшее вперёд и засевшее в засаде среди завтрашних дней собственное бледное и убогое прошлое. Брошенное когда-то почти предательски пропадать в забвении. Покинутое ночью, как дитя спящее, беспомощное, вероломно и жестоко ради бегства куда глядят глаза. Оставленное со всеми своими жалкими сокровищами, впервые разлюбленными возлюбленными, впервые наскучившими друзьями и провинциально навязчивыми родственниками. Оставленное без средств, без надежды выкарабкаться из оцепенения памяти, из ветхозаветной нищеты и наивности. Такое прошлое, как обманутая женщина, слезливо и мстительно. Встретиться с ним, врезаться в него на полном ходу означает пропасть, разрушиться наверняка. А потому — всегда вперёд, без оглядки и цели бежал Егор, уворачиваясь от воспоминаний, не зная, что будет, лишь бы не то, что было.

06

Мать Егора, будучи сильной и всегда до последней минуты здоровой, была при том хронически несчастным человеком. Она существовала несчастьями и обожала их. Кажется, она и в раю нашла бы, о чём попечалиться. Первый её муж умер в день их свадьбы апоплексическим ударом двадцати четырёх лет от роду. Гости не сразу различили беду, галдели горько, мама встала целоваться, жених сидел, глядя удивлённо в холодец. Поглядел, поглядел и, тронутый мамой за плечо, завалился на свидетеля, уже холодный и твердеющий.

Свидетель стал вторым мужем и отцом Егора. На третьем году несчастного брака он рехнулся не на шутку, сбрендил опасно, буйно, бросаясь без разбору на домашних людей и животных. Твердеющий жених подбил его мозг, отчего свидетель так и не оправился, занемог он сразу, все три года был сумасшедшим, но до поры тихим, утверждали врачи. Сын свидетеля, однако, рос и вырос уравновешенным, трезво (или скорее — безразлично) мыслящим. Единственная аномалия, унаследованная им — заурядные ночные прогулки с закрытыми глазами. Лунатил он обычно по весне из-за впечатливших книжек, либо кинокартин; сомнамбулой был смирной, безобидной; однажды лишь начудил, уже в армии, забравшись в оружейную комнату и зарядив штук десять автоматов, на вопрос «зачем?» набежавшему караулу ответил «не могу знать», был прощён, а после армии припадки как-то сами прекратились. Свидетель канул в клинику ментальных расстройств, Егор не помнил его и никогда не интересовался им.

С третьим маминым мужем он знаком не был, ибо та, не желая, видимо, навязывать сыну отчима, встречалась с ним где-то на стороне. Егору даже казалось, что этот третий вообще не существует, а воображаем мамой для удовлетворения потребности в несчастье. По её рассказам, подробным чрезмерно, до неправдоподобия, выходил проблемнейший субъект — то ли гений, то ли алкоголик, то ли сильно пьющий гений, но во всех вариантах муж скорбный, любви недостойный и тем страшнее любимый. Мужа, правда, не на всё хватало. Егор в свой черёд также использовался для оправдания дурных предчувствий и смурного расположения. Сначала маме казалось, что Егор мало ест, потом — что много пьёт. Учился он всегда не там и не тому. Когда учёбу бросил вовсе, вышло ещё хуже. Потом он слишком долго не женился («Ты что, больной?»). Потом женился не на той. Отчего-то медлил с внуками, когда же Настя родилась, тут же начал неправильно воспитывать, в духе непочтения к старшим. Короче, минорила маман в любых тональностях и на любую тему.

Когда она, года полтора тому, преставилась счастливейшим манером, легко, моментально и безмятежно разгрузившись посредством благородного и милосердного, первого и последнего инфаркта, он не испытал ни малейшей жалости, на похороны не пошёл, перепоручив ритуальную возню поналезшим из всех генеалогических тупиков и загогулин тёткам и кузинам, деверям, шуринам, снохам, золовкам, внучатым племянникам и племянникам обыкновенным, зятьям и невесткам, бабкам, дедкам и даже одной какой-то свояченице — народцу участливому и страстно охочему до моргов, кладбищ, крематориев и поминальных закусок. Он принимал соболезнования, не зная, каким лицом пользуются в таких случаях, обескураженный своим равнодушием. Думалось, что человек изъят из мира велением верхних правил, а в проводах трупа нет уже ничего сакрального, один только утилизаторский толк. Думалось, что вот и у матери была мама, и то было совсем другое дело.

Каждое лето, с двух до пятнадцати лет, Егор отправлялся проводить на деревню, к бабушке. Звали мамину маму, как Чехова, Антонина Павловна. Сельцо же процветало в самой средней, самой невзрачной части России, где не степь и не тайга, не холмы и не равнины, не песок и не чернозём, где ни то и не сё, ни два, ни полтора, а так, рязанщина, так — деревенщина. Пыль и полынь, из деревьев — бузина. Дровяные кучи и неотличимые от них домишки, недоснесённая озверевшими богоносцами церковь. Поломанный беларусь в овраге, на котором помчались было хлебнувшие наутро бормотухи Колькя и Санькя. Понеслись, сами не ведая куда, да и кто знает, куда несёт русского бедового парня нелёгкая его сила. Только не донесла, промахнулись мимо моста и угодили в овраг, где трактор и бросили, и ушли спать на болото — виды, одним словом, известные, классические. Речка при деревне была мелкая, и рыба в ней была мелкая. Помидоры в огороде мелкие, полузелёные. Лук горький. Яблоки кислые, скудость и скука кругом неизбывные. Свет от жилья бедный, избушечный. Тепло от людей несмелое, еле слышное. Но по детскому великодушию полюбив не что лучше, а что ближе, он любил (О, rus hamlet!^[2]) и по сей час всю эту глубинную, донную Русь, и грусть её, и глушь; и всегда лучшие его сны были лугами высоченного, ошпаренного солнцем клевера, где среди сверкания шмелей и стрекоз терялся его смех. А бабушка, заботливо приснившись, звала его в дом пить молоко, и он отзывался смехом и убегал, маленький, меньше травы иногда…

Антонина Павловна была потомственной самогонщицей, последней мастерицей вековой династии уездных бутлегеров. Преследуемые из поколения в поколение за приверженность запретному ремеслу, сами Самоходовы (Самоходовым, по матери, был и Егор) были люди трезвые, но вместе с тем дерзкие и одинокие, особые, необщие, неколхозные. Сивое вино их марки было популярнейшим в округе при всех властях.

Наказывали их часто, но не фатально — недалёкой ссылкой, недолгой отсидкой, неразорительным штрафом либо изъятием змеевиков, реторт и прочего нехитрого скарба деревенских алхимиков. Уважали их продукт, включая начальство, все. Тем не менее, на Антонине Павловне родовое ремесло прекращалось, дети её и внуки разъехались по городам, и она, прикладываясь ухом к огромным бидонам и прислушиваясь к понятному только ей живому пению браги, не пыталась открыть, например, Егору запретные тайны свеклы, мёда, спиртовых испарений и сивушных масел. Она, правда, брала его всегда с собой на край огорода, к речке, где была сооружена крошечная, но несоразмерно производительная самогонная фабрика.

Он обожал разводить огонь под котлом и смотреть, как частыми каплями набегает в бутыль легендарный первач. Бабушка разрешала подставить под горячие капли мизинец и снять пробу. Вкус был несладкий, взрослый, тревожный и многообещающий (как поцелуй девочки из старшего класса). Этим и ограничивалась его сопричастность свободному промыслу предков.

Однажды давно и другой раз лет десять спустя, сильно постарев, в последнее лето в деревне, в их ворожбе соучаствовал отвечавший за округу милиционер, дядя Анискин, печальнейший, стеснявшийся своей кургузой формы и погон без звёздочек, и кобуры без пистолета, и очевидного, прямо на лицо нахлобученного алкоголизма. Он помогал поднести дрова и перелить в котёл брагу, молча просиживал до завершения работ, выпивал смущённо несколько гранёных стаканчиков и плёлся обратно к облепленному соседскими ребятами мотоциклу. Бабушка набирала ему с собой в бутылку типа «огнетушитель» свежего сивого вина и, видно, поэтому ни разу её карьера не прерывалась судебными приставаниями.

Хозяина своего, егорова деда, Антонина Павловна давно схоронила и жила-была себе на отшибе; кроме варения русской аквавиты, промышляла ловлей рыбы, птицы и некрупного зверя, починкой радиоприёмников и крыш, иконописью и бодрой игрой на трофейной (дед взял Берлин) мандолине. Столь разноплановая предприимчивость должна была сделать её дивно богатой, но увы, она не была исключением — что ни делай русский крестьянский человек, закопошится ли в навозе, в космос ли закинется, семь ли потов сойдёт с него у домны или семь кровей на войне, хоть нефть и золото, и американские облигации брызнут у него из-под граблей, так что на его месте и француз уже богат был бы, и китаец, и хохол, и даже беспечный бербер, а к русскому — не липнет капитал. Нейдёт к нему копейка никакая, ни большая, ни маленькая. Не льнёт, и всё тут, высоколиквидный актив.

Характера Антонина Павловна так же небогатого была. Душа её была отделана скромно, совсем наивно — светлым по светлому, одним светом и больше ничем, и свет этот был доброта. За отсутствием иных черт и красок характера, доброте этой не с чем было контрастировать, нечем отличаться, и выходила она неброской, ненатужной, само собой разумеющейся. В ней, в доброте этой, не замечая её, как не замечают чистой сердечной работы здоровые люди, обитал ранний Егор, пока не вырос из неё, пока не перестала помещаться в деревенской простоте его с годами располневшая, огрубевшая и перепутанная внутренне судьба.

Антонине Павловне не являлся некто на пути в райцентр, и сам yhvh^[3] не заговаривал с ней пронзительным назойливым тенором из облака, бури и мрака, равно из неопалимо горящей крапивы; не постилась она, не молилась, хоть и писала иконы (так, ради денег только) и не совсем религиозный фикус рос у неё на «тераске», а всё же была она святая, не сомневался Егор. В подтверждение сего господь милостиво украсил невзрачное житие св. Антонины лютой, медлительной, натурально, мученической смертию. Отвратительную и тягчайшую болезнь, самое название которой следовало бы запретить упоминать, не говоря об ужасающих подробностях её течения, поскольку она есть оскорбление человеков, — такой недуг наслал вездесущий на рабу свою. И подсёк рабу свою аки рыбу древнюю, тихую, и тащил на свой берег млечного ручья Вселенной неспешно, плавно, чтоб не сорвалась уловленная душа и не пропала. Целый год водил, отпускал было и вновь натягивал лесу. И вот — утомилась старушка цепляться за боль, которой стало всё вокруг, не могла держаться за жизнь, потому что жизнь раскалилась от боли добела, и улеглась раба, как заговоренная боль, и Он взял её, взял да и спас.

Егор видел бабушку в начале крушения, когда болезнь ещё только обхаживала её, осматривалась в покамест обычном её теле, пристраивалась поудобнее, приготовляя первый укус, ещё несмертельный, почти дружелюбный, ознакомительный. Эти хлопоты смерти, размеренную деловитость беды разглядел Егор в бабушкиных глазах и спросил только «за что? её-то за что так?» не ясно, у кого.

Потом он бросил институт, название которого так и не запомнил с тех пор, как поступил, напросился на службу в СА и там уже, коротая бедные будни молодого бойца, получил сообщение об успении Антонины Павловны. Пыль к пыли, воистину так, аминь. Егор ушёл в технический парк, где прятались нестойкие «духи» вроде него от «тягот и лишений воинской службы» и подряд часа четыре прогоревал своё первое взрослое горе — негромко, скромно, как положено.

07

В московской внелетней, осенне-зимней части своей биографии Егор нормально закончил нормальную школу, поступил в вышеупомянутый, малоизвестный ему самому, первый попавшийся институт. Учился он легко, успевал, но без рвения. К наукам, как, кажется, и ко всему почитаемому, относился с неведомо откуда бравшимся снисходительным, насмешливым любопытством, как к провинциальным достопримечательностям, вокруг которых толпятся и шумят небогатые туристы. Порожнего времени получалось много и расходилось оно на подруг, друзей и вот ещё — в метро, перед сном, за едой, до и после секса, по мере распития вин и водок — на чтение, чтение, чтение книжищ, книжиц, книжек, книжонок и просто книг, сначала без разбора, с тем же насмешливым любопытством, а потом всё избирательнее, точнее.

В прошлом тысячелетии, когда вырабатывались его литературные привычки, принято ещё было читать романы. Это такие тучные бумажные книги, до отказа набитые мириадами букв. В те почти былинные годы водились ещё на Руси чудо-читатели, способные осилить «Войну и мир», «Жизнь Клима Самгина» и даже — «Игру стеклянных бус» в любом переводе. И то сказать, чем было заняться правоверным марксианам, бесплатно образованным и хорошо высыпавшимся на летаргических Party's parties.^[4] Свободное время ещё можно было куда-то деть, а на работе-то что делать? Там ведь и выпить толком не дадут. Вот и читали. Степенная кпссцивилизация, составленная из многословных полостей и прорезиненных длиннот, сама по себе была конгруэнтна нудному лауреатскому роману. Так что чтение удерживало трепыхающиеся умы в общей вялотекущей жиже глохнущей жизни.

Понемногу Егор понял, что он не самый обычный читатель. Формально он проходил по низшему читательскому разряду чичиковского Петрушки, который, как говорят, увлекался чтением именно как процессом, в результате которого буквы складываются в слоги, слоги в слова, те в предложения, которые часто чёрт знает что и означают. Тема сочинения, его сюжетная колея, описываемые предметы и существа не занимали Егора. Напротив, слова, отделённые от предметов, знаки, отлетевшие от одервеневших тел и символы, отвязавшиеся от так называемой реальности, были для него аттракционом и радостью. Ему интересны были приключения имён, а не людей.

Имена не пахли, не толкались, не чавкали. Бытовое оборудование жизни — плотное нагромождение жести, плоти, жилистое, жиром пузырящееся, железное на вкус, полуразмороженное мясо дикой москвы, которым питались его силы, из которого он был сделан, вернее, его повседневная поверхность, обыденная оболочка, — тщательно отслаивалось Егором от глубокой высоты мироздания, где в ослепительной бездне играли бесплотные, беспилотные, беспутные слова, свободные, сочетались, разбегались и сливались в чудесные иногда узоры.

Круг его чтения очертился так прихотливо, что поделиться впечатлениями с кем-либо даже пытаться стало бесполезно. Ведь на вопрос о любимейших сочинениях, он, изрядно помешкав, мог с большим трудом выдать что-то вроде: «Послание Алабию о том, что нет трёх богов» Григория Нисского, приписываемый Джону Донну сонет без названия и несколько разрозненных абзацев из «Поднятой целины». И это в лучшем случае, и самое доступное уму.

Вкус его и его знания были странны, он очень скоро увидел сам, насколько одинок и начисто исключён из всех человечьих подмножеств. Удивительным образом то, что он считал собой, замкнуто было как бы в ореховой скорлупе, помещалось со всей своей необъятностью в этой скорлупе, скребло её изнутри и не могло выбраться наружу. Снаружи разгуливали его тени, его куклы и представления, управляемые к тому же в большей степени зрителями, обитателями внешнего пространства, нежели им самим.

Про себя думал, что устроен наподобие аутиста, развёрнутого почти целиком внутрь, только имитирующего связь с абонентами за границей себя, говорящего с ними подставными голосами, подслушанными у них же, чтобы выудить в окружающей его со всех сторон бушующей москве книги, еду, одежду, деньги, секс, власть и прочие полезные вещи.

Уверен был, что божественный мэйнстрим истинного знания довольно пустынен и малообитаем, что в его потоке люди попадаются редко, напротив, человечина гуще и наваристей как раз на обочинах божьего промысла, и граждане охотней теснятся в тёмной тине у загаженных берегов, держатся мелких мест, роятся где помутнее среди сплетен и суеверий, и калачом их не выманишь оттудова на середину, где свободно и спокойно течение белого света.

Он слышал то, что не мог напеть, ни пересказать, но слышал отчётливо и знал точно — сквозь шумы и помехи мыльной, всуе толпящейся современности/временности, — торжественный, плоский и неподвижный, как фрески Джотто, смех изначальной тишины, излучённый задолго, за вечность до нас и по наш день звенящий для немногих, чей слух увечен особенным образом.

Он понял, что слышит, однажды в детстве, когда разом все кузнечики ослепительного июльского полдня издали такой же ровный, плоский, не выше тишины и потому кажущийся тишиной ясный звон — и прямо на глазах облезла ткань видимости, обёрточный холст красоты. Разошлись, разъехались швы времени, осыпались поздние наслоения. Стёрлись, исчезли: речка — сверкнув как молния; лес и луг — свернувшись, как свиток; церковь, домики, стада и сады с огородами — слетев, как спугнутые птицы; солнце — слившись с небом, как тень. И сквозь них властно проступили озарённые реликтовым смехом истинные вещи — солнце, огороды, сады и стада, церковь и домики, лес, луг, речка. Те же с виду и по названиям, они были, в отличие от пропавших своих тёзок и двойников — не полыми, не дутыми, не пустыми, не выеденными и прожёванными изнутри в труху вертлявой скользкой смертию, но наоборот, — прочными и сочными, сделанными навсегда из доброго вещества тишины.

08

Отслужив десантником, отслужив легко и не без удовольствия, что было даже странно для человека, знающего слово «гуссерль», Егор решил свести своё существование к минимуму, полагая, что чем слабее человек существует, тем меньше зла выделяет и не столь сильно загрязняет тем самым окружающую пустоту. Он устремился жить как можно тише и устроился в громадное госиздательство рядовым редактором в подотдел Непубликуемой Американской Поэзии II половины XX века. Работа была, как нужно, не бей лежачего. В подотдел стекались со всех издательств СССР произведения и переводы произведений американских поэтов указанного периода, по той или иной, никогда, впрочем, не пояснялось, по какой, причине запрещённые, либо просто не попавшие «в печать и в свет» ввиду художественной ничтожности, неактуальности и вкусовых капризов цензоров. Эти тексты в подотделе НАП II половины XX в. фасовались по периодам (60-е…, 70-е…), жанрам (лирика, эпос, тексты песен…), а также по качеству (шедевр, хорошая работа, ни то ни сё, графомания…) и частию складывались, частию направлялись в два адреса, точнее, на два имени. Какому-то Янису Ансельмовичу Меньше и не менее какому-то И.Ю.Кузнетсову. Кто были эти граждане, что они делали с нелитовкой и запрещёнкой, неизвестно было.

Егор от переначитанности начал графоманить и сам, инда возомнил себя поэтом (к счастью, ненадолго), участвовал в призрачных литературных движениях контрофициоза; собиравшихся, чтобы придумать себе название, обсудить планы кражи усилителей и хайхета из дк «Битум» и немедленно по итогам раздумий и обсуждений распасться, рок-командах; в подпольных пьянках протеста. Кое-что переводил из Грегори Корсо и Алена Гинзберга. И первым, пожалуй, в нашей «неритмичной стране» с отшибленным слухом расслышал матерные чёрные частушки свирепых чтецов рэпа.

Его рабочим местом была наноразмерная комнатуха напротив электрощитовой, в которой почти ежедневно упивался бормотой и ударялся током, кричал глупым криком, а после уносился уборщиками в медпункт и, по получении первой помощи, увозился далее, в медвытрезвитель выдающийся непризнанный переводчик Малларме электрик дядя Толя. В комнатухе же помещался весь подотдел, то есть, помимо Егора, ещё — начальница подотдела Иветта Ивановна Бух и её зам Черненко Игорь Фёдорович. Получалось, единственным подчинённым этих начальствующих особ был как раз Егор. Правда, особы не особо начальствовали, нравы в подотделе заведены были запанибратские. Иветта Ивановна была женщина с мощным туловищем неимоверной толщины. Её стол заваливался завёрнутыми и не завёрнутыми в импортные стихи слойками, сайками, ватрушками, сушками, плюшками, конфетами, конфитюрами, кипятильниками, чайниками, чашками, печеньем, вареньем и прочими орудиями неистовых чаепитий. Она пыхтела, хлебала чай и жевала что-нибудь без перерыва на работу, ничего не делала сама и других не заставляла. Егор сказывал ей, стареющей беззаботно, как все люди, которые ни дня в своей жизни не были вполне красивыми и здоровыми и оттого с годами ничего не теряющие, саркастические комплименты, оскорбившие бы своей двусмысленностью любого умеренно питающегося человека. Но Иветта была жирна и оттого мягкодушна, тепла от лени, от избытка сала. Она уже лет пятнадцать всё собиралась влюбиться в давнего своего коллегу и сокомнатника Игоря Фёдоровича, да так и не собралась — булочки и джемы, мишкинасевере и зефирывшоколаде отвлекали её всякий раз, любились проще и на вид были явно вкуснее Игоря Фёдоровича, провонявшего дукатской явой, обсыпанного по пояс перхотью, слишком худого и притом как-то скверно, неровно, пятнисто лысеющего. А ещё Черненко был женат на такой же толстенной, как Иветта, бабе, так что и чисто физически отбить его у счастливой соперницы было бы проблематично. А ещё он слыл лучшим в Европе специалистом по Уоллесу Стивенсу и обалденно декламировал по три раза на дню на чистейшем американском «Тринадцать способов видеть чёрного дрозда». Так что Ивановна, ничего никогда не читавшая и не отличающая ни в лицо, ни на слух Каммингза от Керуака, направленная руководить подотделом откуда-то из-под профкома, то ли партбюро, оказывалась очевидной непарой ему. Впрочем, и врагом, конечно, не была, и вообще все трое обитателей комнатки были хорошие товарищи и дружили той не требующей жертв дружбой, которая заводится промеж сослуживцев, несущих непыльную и ненапряжную службу при препустейшем каком-нибудь дельце государственной важности. Начальство получало больше ста рублей жалования, Егор — не больше.

Легко обленившись, Егор и женился по месту работы, не выходя за пределы этого сонного и необязательного существования, рассеянно, без аппетита на обитавшей этажом выше таком же, как он сам, сторублёвом редакторе Свете, в сравнении с Иветтой Ивановной просто дивом (или дивой, можно сказать). Жена вкалывала в подотделе Литературных Памятников Тлёнской и Укбарской цивилизаций, тлёнским владела свободно, укбарскому на ходу училась. Оба языка были мёртвыми, а литературные произведения на них были науке неизвестны. Подотдел создали в разгар сенсационных раскопок в Патагонии, когда Тлён и Укбар только-только открылись, и все ждали за первыми черепками и бусинами невероятных, в том числе, лирических и эпических сокровищ. Но черепки и бусины за несколько лет были все выкопаны, а сокровищ так и не отыскалось. Так и не дождался загодя учреждённый и обеспеченный в предвкушении великих литературных находок обильным бюджетным финансированием подотдел ни тлёнского Мольера, ни укбарского Есенина. Письменность Укбара вся оказалась растраченной на опись всякого рода имуществ, учёт поголовья, переучёт запасов соломы и подобные низменные нужды. Иероглифы Тлёна однообразно славили царей и вещали устрашающе о количестве зарезанных врагов. Литературой и здесь не пахло. Подотдел же расформировать то ли забыли, то ли постеснялись, и вместо изучения литературных памятников его сотрудники разгадывали кроссворды, читали Стругацкую недозапрещённую лабуду и судачили об очередных похождениях дяди Толи. Света, правда, была энтузиаст(ка). Она вела переписку со всеми тлёноязычными спецами мира — таковых было пять человек, не считая её. Зубрила укбарский, неизвестно зачем. Не то чтобы она верила, что ещё найдутся драматические или поэтические шедевры на этих языках, однако считала свою работу необычной и тем тешила своё тщеславие. Егор жалел её жалкой жалостью, каковую чувствовал в первые годы жизни к игрушкам, а позже — ко всем женщинам, которых узнавал близко. Они часто ругались, Светка материлась по-тлёнски, Егор по-рэперски, так что даже бранясь, они плохо понимали друг друга и редко обижались поэтому. Он очень не хотел детей, полагая, что не вправе давать кому-то жизнь, а следовательно и сопутствующую ей смерть в придачу, не спросив согласия этого кого-то.

И всё-таки не скоро, не ко времени, когда брак их уже клонился к разводу, Настя родилась, и он прохладным, почти филологическим своим умом заключил, что слово «счастье» небессмысленно. Жалость его засветилась нежно и стала почти совсем как любовь, хотя и ненадолго. На одну, то есть, только минуту, из таких, впрочем, минут, каких на весь человечий век наберется на четверть часа всего, но от которых тепло в самых январских его и страшных закоулках.

09

Однажды родные просторы вдруг перестроились и огласились гласностью. Потрескалась и рассохлась советская крепость, загуляли по ней лихие сквозняки, засквозили во все щели, да и зашевелились внутри крепостные, закашляли, закряхтели и понемногу, позёвывая и тараща очи, стали вываливаться наружу, вытягиваться на запах запада, выдумывать себе новый парадиз в виде Парижа и супермаркета заместо советской социалистической канители и ничейной земли всепланетного колхоза, обетованной Ульяновым Ильичом, вчерась ещё светочем, а нонче обозванным смачно и громко сволочию и кровожадною воображалою.

Умы смутились, и рождённые лакействовать, выброшенные на свободу, впадали кто в коматозное смирение, кто в самый вульгарный нигилизм. Партбоссы ругали партию, комсомольцы заводили тёмные какие-то банки и биржи, прапорщики подались в киллеры, герои соцтруда распродавали потихоньку оборонку и нефтянку, припрятывали доллары в стиральных машинах и в дачных нужниках, а на досуге митинговали, ругали реформаторов и оплакивали былое величие красной державы. Оплакав же хорошенько, утеревши слёзы, слюни и сопли, ехали в кооперативные кафе и юрким чернявым личностям сбывали, сплавляли ненаглядную оборонушку, родину родименькую, отечество достославное, любезное и плакали, плакали снова. Продадут, поплачут, ещё продадут. Хорошо! Хорошо было…

Егор перемены встретил без перемены настроения, по нему так при любом режиме жить забавно, потому что не очень умной жизнь кажется при любой власти, режим дело десятое. Как-то они с Игорем Фёдоровичем вышли из конторы купить на толкучке немецкого, теперь недефицитного пива и польского печенья — Иветте, шоколадного. К середине пути Егору стало слегка не по себе, почему, он не сразу понял. Что-то часто попадались навстречу, вдруг шли с боков, обгоняли, сопели за спиной гладкие ребята в клетчатых штанах, у кого купленных в комке, у кого пошитых из одеял и занавесок, да ещё в джинсах «пирамида», моднейших тогда в течение двух-трёх недель, неизвестно где произведённых и неизвестно куда после мгновенного повального облачения исчезнувших, вышвырнутых в мусор и забытых. Мелькали пару раз и треники с отвисшими коленками из фальшивого адидаса. Слишком на тротуаре много было этих ребят, тесно вдруг стало от них. И вот обступили, остановили, окружили, смотрят.

Егор испугался до бесчувствия, так что и страха самого не почувствовал. Это были любера, бандиты первой демократической волны. Игорь Фёдорович попытался сбежать, но запутавшись в трениках и пирамидах и получив краткий, но убедительный удар по горлу ребром ладони, утихомирился.

— Ну что, Чиф, вот ты и попался, — проурчал ему некто клетчатый. — Ботинок тебе кланяется. Щас отойдём во двор, сюда вот, там и застрелим. Не бойся, больно не будет, сзади в голову, не заметишь даже. Только не рыпайся, не шуми. А это кто? Что за фрайер?

— Неважно, так, товарищ по работе, редактор, он ни при чём, — неожиданно хладнокровный тон Игоря Фёдоровича поразил Егора. — Не трогайте его.

Клетчатый долго смотрел Егору в глаза. Егор смотрел в себя, там было пусто и неожиданно тихо, как в деревне в полдень.

Клетчатый отошёл на несколько шагов, треники и пирамиды сгрудились вокруг него, за исключением троих, стороживших Черненку и Егора, и зашептались отборным матом, напористо и страстно. Затем от толпы отделился розовый блондин в настоящей вроде бы пуме, медленно подвалил к Егору и сказал:

— Извини, не узнали, сразу не поняли. Полный безандестэндинг. Дяде Ахмету привет от люберецких передай. А ты, козёл, скажи спасибо, что с таким уважаемым человеком прогуливаешься, а не то лежать бы тебе с пробитой крышей на школьной помойке. Ну лежать-то тебе, падла, по-любому, не сомневайся, но не сегодня, ладно, не сегодня.

Розовый гангста пожал Егору руку и увёл братву в тот самый школьный двор, где мог бы пропасть Игорь Фёдорович, оказавшийся не только специалистом по Стивенсу, но Чифом, козлом и падлою.

— Егор, мы за пивом не пойдём. Идите теперь за мной, — пробормотал Черненко. Они вернулись к издательству, обогнули его и в переулке вошли в здание сталинских времён, жилой дом дворцового типа из коммунальных квартир, набитых спивающимися разночинцами. На четвёртом этаже была только одна дверь. Черненко сказал в домофон «Чиф, Чиф», дверь открылась. Егор впервые видел действующий, исправный домофон. Дверь им открыл патлатый седенький счастливый старичок, похожий на Эйнштейна, только что получившего нобеля и сбрившего усы.

— Егор — Фёдор Иванович, — наспех и невнимательно представил Чиф.

10

Помещение было то ли складом, то ли конторой, то ли гостиничным номером. Было и что-то от выставочного павильона. Всё, что мог бы вообразить для полного счастья навалом начитанный, полукультурный, нежданно пять раз подряд выигравший в спортлото неглавный инженер небольшого завода, нагромоздилось на ста примерно кв. метрах и хвастливо лезло на глаза. Здесь были: евроремонт венгерско-турецкого качества, штук пять мицубишей и акаев, итальянская мебель из Армении, баночное пиво, ликер «Амаретто», сигареты «Ротманс», фисташки в пакетиках ядовитой раскраски. И какие-то коробки с иностранными надписями, некоторые из-под ксерокса, из которых торчали деньги.

Фёдор Иванович молча налил ликёр в коньячные рюмки, вывалил из пепельницы на ладонь чьи-то напомаженные окурки, всыпал на их место орешки и деликатно покинул комнату. Черненко и Егор уселись в кресла.

Минут двадцать оба остервенело дули приторный ликёр и лузгали солёные-пресолёные фисташки.

— Как вы думаете, почему они нас отпустили? — заговорил, захмелев, Черненко.

— Приняли меня за кого-то в их тусовке знатного, обознались, испугались, — ответил Егор.

— Почти так. Но не совсем. Сначала испугались. А потом, чтобы оправдать свой испуг, говоря по-научному, рационализировать его, решили, что вы подручный дяди Ахмета, авторитетнейшего вора из Балашихи.

— Чего же они, по-вашему, испугались?

— У вас в глазах, в выражении лица, во всей повадке есть что-то такое… — после протяжной паузы медленно, длинно произнёс Чиф. — Тихо у вас внутри, всегда тихо, даже когда страшно или весело. С такой тишиной в себе можно глупых детей и стариков залезть в огонь спасать, а можно и в концлагере истопником подрабатывать. Эта несокрушимая внутренняя тишина людьми примитивными считывается как равнодушие. А равнодушных Антон Палыч бояться велел. Вот вас и боятся. Я давно заметил в вас, а сегодня — на практике, так сказать, сработало. Это уже не личное впечатление моё, но факт, сила. Равнодушие ваше не от слабости или тупости, ровно наоборот. От избытка мысли и желания. Вы безразличны и невозмутимы, потому что всё вокруг — не в вашем масштабе, всё мелко и не по-настоящему. Увлечь вас может только что-то грандиозное. Может быть, крупное настолько, что и всего мира мало окажется. Вот и эти ребятки в занавесках увидели по вашим глазам, какие они крошечные, и перепугались.

— Я и сам испугался, — возразил Егор.

— Нет, нет, это ваша поверхность, не вы. Поэтому предлагаю сотрудничество.

— В чём?

— В больших вопросах. Выслушаете?

— Готов.

— Не знаю, хорошая это новость, или плохая — но коммунизма не будет. Почти сорок лет люди сомневались, что Сталин умер. Не верили. Всё думали — только притворился мёртвым, а сам спрятался в шкаф и подглядывает в щёлочку, как мы его боимся. И хихикает, и точит свой грузинский ножик. Но вот его труп найден под лестницей, да ещё и в луже мочи. И плюс оплёван. И стало не страшно. Лакеи рады — хозяин сдох. Проблема только в том, что, кроме лакеев, в доме никого нет. Триста миллионов лакеев теперь на свободе. Эти ребята из цк, которые всё ещё с важным видом заседают в царских палатах, уже знают — власти у них нет. Только нам всем пока они об этом не сказали. Стесняются. Но скоро расколятся. И тогда начнётся.

В нормальной стране началась бы гражданская война, но у нас граждан нет, а война лакейская не то, что хуже, а как бы гаже, ниже гражданской. Лакеи станут делить хозяйскую рухлядь, заделаются кто воинами ислама, кто журналистами, кто финансистами. Одичавшие на воле лакеи смешны и кровожадны. Будут жить подло, убивать подло и подло умирать, и делить, делить.

Я намерен поучаствовать в этом малоприятном мероприятии. Важно прибрать как можно больше денег, а главное, приносящих деньги штуковин. Ну, до нефти и водки нам не дотянуться, просто плохо знаем предмет, хотя это лучшее, что есть в экономике. Так что будем пробавляться тем, что пожиже, зато поближе. Книги, книги, Егор — вот наша доля, доля тихих ангелов высокой литературы…

— Выпьемте, Игорь Фёдорович, ей богу, выпьемте, — встрял Егор с липким бокалом наперевес.

— К вашему сведению, — автоматически выпив, пялясь сквозь пол куда-то в послезавтра, вещал предсказатель, — в нашем заболоченном коллективе давно уже «something is rotten».^[5] Левые тиражи, дефицитные сочинения, самиздат, махинации с макулатурой, халтура с диссертациями для кавказских шашлычников и гвоздичников, переводы видеофильмов… Руководство знает, но закрывает глаза, обхсс и кгб не трогают, имея с некоторых пор установку интеллигенцию не напрягать. Так что ворует интеллигенция, ворует интеллигентно, самоотверженно и скромно. Ведь интеллигенции положено быть самоотверженной и скромной. А ещё в знак протеста ворует, подкапывает, так сказать, подтачивает, подсасывает надстройку. Базис пожрут бандиты и комсомольцы, а надстройку, конечно, мы, пролетарии умственного труда.

Из всех этих шлёпающих укрытые от Госплана тиражи печатников, из делателей фальшивых диссертаций, книжных фарцовщиков и алчных литературоведов я сейчас собираю организацию, которую в приличном обществе назвали бы мафией, а в нашем не знаю как будут называть.

Задача — сбить в кучу и под контроль весь незаконный бизнес в нашем издательстве, а потом, по возможности во всех издательствах и типографиях страны, а потом и законный прибрать.

— Ну, так уж и во всех…

— Хорошо, в большинстве. Сделать достаточно денег, желательно твёрдой валюты, чтобы через пару лет, когда начнётся приватизация, а она обязательно начнётся, всё это добро выкупить. Мы создадим крупнейший издательский дом — легальный, частный и станем… влиять на политику, получим реальную власть…

— Будемте магнатами, будем как солнце, — прошумел Егор.

— Сейчас обозначается три направления работы. Первое — почти законное. Перевести всё стоящее оборудование и население в кооперативы, производить на частных началах книги, в том числе, учебники, и торговать ими. Сейчас самая читающая страна дорвётся. Одни до Ницше и Платонова с Набоковым, другие до Хэммета, Чейза, Кинга. Свои доморощенные бестселлеры тоже появятся. Будет большой бизнес.

Второе направление — полностью незаконное, чёрный книжный рынок. Левые тиражи, нелицензированные учебники, издание без получения авторских прав. Пиратство, так сказать, интеллектуальное. А также и прямой рэкет, силовой контроль над типографиями, специализированными магазинами и тэ дэ.

— Поцелуемтесь, Игорь, поцелуемтесь, право, — воззвал Егор, но как целоваться с мужиком, к счастью, не знал и потому не стал.

— Третье направление ни так, ни сяк. Законно, но не вполне и немного неприлично. Не уверен, что пойдёт, но пробовать нужно. Литературные фальсификации и розыгрыши. Пропавшие аппендиксы короля Лира и якобы найденные. Сенсация. Надо только, чтобы кто-то их сочинил на староанглийском и новорусском. Вымышленный Нострадамус. Евангелие от какого-нибудь… я не знаю… от Анны и Каиафы. Интеллектуальные провокации для высокообразованных лохов. Псевдонаучные теории. Фридрих Энгельс — женщина, любовница жены Маркса. И прочий вздор. Тиражи, может, и небольшие, хотя как посмотреть. В общем, бутик фальшивых перлов.

И ещё, мне кажется, явится много богачей и политиканов — и некоторые из них захотят прослыть интеллектуалами и творческими людьми большого таланта. У них заведутся молодые девки, которые пожелают непременно петь и сниматься в кино. А тут и мы с песнями и сценариями. А вот и начальник, который хотел бы войти в историю ещё и как поэт. Драматург. Бомарше там, Грибоедов нового типа. А у нас целая орава способных, но чудовищно нищих и по причине алкоголизма слаботщеславных пиитов и витий. Мы у них купим лежалый товарец, никому не нужные, даже им, стишата и пиески. Купим дёшево, по бросовой цене. А начальнику, банкиру или его тёлке загоним за такие деньжищи, что и А.Толстому не снилось, и Евтушенке. И ещё издадим под его именем за его же счёт. Дорого издадим. А поэт — это ж на всю жизнь. Потом этому банкиру постоянно нужно будет прикидываться поэтом и выдавать чужие стихи за свои. Будет постоянный клиент. Как наркоман. Вот организацию этого, третьего, самого занятного направления, хочу, Егор, вам…

— Согласен!..

—.. предложить. Если согласны, то первым делом…

— Что, что нужно сделать?

— … нужно убить Фёдора Ивановича.

— Без вопросов.

— Прямо сейчас. Для скрепления, так сказать, и посвящения…

— Неважно. Только из чего-нибудь огнестрельного. Задушить, зарезать не смогу.

— Вот пистолет. Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, можно тебя на минуту…

Старичок вошёл с подносом. Чайный сервиз разлетелся первым, потом сердце. Одна чашка уцелела и в неё из дырявого Фёдора Ивановича, как из самовара, пошла кровь мрачнокрасного цвета. Странно, дедуля упал не сразу, а всё стоял и стоял, долго, долго, долго, целую, наверное, секуууунду, а то и полторы. И всё это время звучал и звучал протяжный, как ууужас, выыыстрел. Потом свалился, усопший, превратившись в какую-то тряпочную кучу, и так лежал, кучно очень, не растянувшись по всему паркету, а скромно так, скомканно.

Егор выжал обойму макаровской убивалки допуста. Оставшиеся пули разлетелись по всей комнате, потому что стрелял Егор уже не в Фёдора Ивановича, а куда-то в удивлённую темень собственной тоски.

Этажом выше, в квартире номер пятьдесят, в нехорошей квартире, откуда милиция раз в полгода уводила в сибирь целыми семьями медвежатников и щипачей, и где в течение следующей же недели новые щипачи и медвежатники всегда снова, неведомо откуда взявшись, семейно селились, за столом соответствующие свояки хлебали хлебное вино. Один из них шевельнул ушами и пролаял: «Стреляют что ль? Убивают что ль кого?» «Пусть убивают, так им и надо», — гавкнул другой. «Кому им-то?» «Да всем, наливай».

— Поздравляю, брат, — сказал Чиф, подошёл к опустевшему и раскалившемуся, как пистолет, Егору, вынул из кармана обыкновенные ножницы и несколько раз провёл ими у него над головой. — Вы пострижены для нового служения, изъяты из бренного мира для вечной войны; приняты в организацию. И можете узнать её имя — братство чёрной книги. Вы теперь чернокнижник. Пистолет оставьте себе. Патроны возьмёте на кухне в аптечке. Наливайте.

11

Егор проснулся в той же комнате, в том же кресле. Вся мебель из всей квартиры, кроме этого кресла, куда-то делась. Не было Чифа. На месте, где умер Фёдор Иванович, теперь лежала чёрная книга. На заложенной увядшей фиалкой странице маркером было выделено: «I have cause, and will, and strength, and means to do't».^[6]

В Егоре было невыносимо сухо и жарко. Он добрёл до кухни, заглотил кран и высосал из него всю холодную, а потом, не напившись, и горячую воду. Так что этажом выше, в нехорошей квартире воды в то утро не было никакой, криминальным родичам нечем было умыться, и они, жалобно матерясь, ушли на дело с нечищеными зубьями.

Егор понимал, что теперь он организованный преступник, но не знал, куда бандиты ходят на работу. Поэтому пошёл в издательство. «Товарищ, — послышалось, когда он вышел на улицу. И через шагов сорок опять. — Товарищ, а товарищ». И ещё раз, уже отчасти насмешливо и раздражённо: «Товарищ в окровавленных кедах!» «В кедах, это же я, — догадался Егор, остановился. — Неужели окровавленные? Точно!» Хотел было разуться, но окликнувший, небольшой то ли гном, то ли ребёнок, поманил за собой. Довёл до припаркованной у аптеки ауди, окружённой очарованными невиданной иномаркою аптекарями и полуживыми покупателями валидола с глупыми лицами. Открыл дверцу и указал на место водителя. Егор уселся. Рядом сидел Чиф.

— Ей шесть лет. Ещё полгода пробегает. А если через полгода у вас не будет новой, можете считать меня коммунистом, — сказал Чиф. — Куда идёте?

— В издательство.

— Зачем? Вы же теперь в братстве.

— Ну, хотел там с Иветтой попрощаться.

— Зачем?

— Ну, столько лет вместе…

— Если вы так сентиментальны, то лучше зайдите попрощаться с Фёдором Ивановичем. Он в морге первой градской.

— Ладно, не пойду.

— Кстати, — после паузы, ушедшей на прикуривание сигареты, объявил Чиф. — Фёдор Иванович был моим отцом. Пока вы не убили его.

— Зачем же мы его?.. — истошно прошептал Егор.

— Не мы, а вы. Я попросил вас сделать это, — вполне спокойно разъяснил Игорь Фёдорович, — чтобы мне было за что грохнуть вас, если понадобится. Видите ли, я ведь довольно широкий человек, образованный… слегка философ. Я бы не смог убить того, кто донесёт, расколется на допросе, или кинет меня на миллион — другой зелени. А тут причина весомая, даже для такого хиппи, как я. Пригодится. Мало ли, как вы себя поведёте. А ввязываться в такие щекотливые дела без гарантий и решимости идти до конца — нельзя. Так, если кинете меня, я вас убью. Но буду знать, что сделал это не из-за паршивого миллиона, а во имя сыновней любви и чести. А посему и уважать себя не перестану. И идеалы юности не предам.

— А если я вас убью? — уточнил Егор.

— Такую возможность не исключаю. Риск есть. Ничего не поделать. Это входит в контракт… Мне, впрочем, пора. Отдохните сегодня. А завтра позвонят от меня и приведут вас куда следует. До встречи… брат…

— Как же Фёдор Иванович? Как же, как же, как…

— Что, тошнит с непривычки? Не убивайтесь так, когда убиваете. И вот ещё, чтобы полегчало: у него был рак, месяца три-четыре — и так конец, только мучительный. И не отец он мне, а отчим, — Чиф вышел из авто.

— Я водить не умею, — высунулся в окно Егор.

— Учитесь, — Чиф не обернулся. — Кеды постирайте… Он меня с трёх лет растил. А папой я его так ни разу и не назвал… И давайте будем на ты…

12

Вернувшись из «Алмазного», Егор услышал в стороне спальни писклявое пение и подумал, что это даже и кстати. Пела, ясное дело, Сара, американская модель, бежавшая из беспросветной своей Миннесоты в климатически близкую и при том разудалую, не считающую деньги москву. «Young men will do't, if they come to't; By Cock, they are to blame. Quoth she, before you tumbled me, You pomised me to wed,»^[7] — пела Сара. «So would I ha'done, by younder sun, and thou hadst not come to my bed,»^[8] — откликнулся Егор. «Мiliу, yah davno tyebya zhdu», — прозвучала Сара. Она была модель с музыкой. Пела скверно, зато тихо. По-русски больше молчала, вообще была ненавязчива. Когда Егор расстался с Плаксой, Чиф подарил ему Сару на Пасху. Прислал при ней инструкцию: «Рекомендуется одиноким Мужикам. От резиновой бабы её отличает только одно, но существенное преимущество. Она не резиновая. Есть не просит, разговорами не достаёт. В обслуживании — заправка, мелкий ремонт, мойка — не дороже форда. Enjoy!»^[9] Сара и вправду была удобной. Компактная, простая в эксплуатации. Память имела неёмкую, но достаточную для хранения всех поз камасутры, нескольких русских слов и трёх десятков популярных мелодий. Систему управления имела сенсорную, несложную. Лёгким прикосновением неважно чего к её правому плечу мгновенно приводилась в рабочее состояние сексуального возбуждения. Занималась любовью безупречно, не было случая, чтобы её заглючило или переклинило. В режим «stand bу»^[10] возвращалась сразу же после секса, автоматически, либо досрочно — прикосновением к левому плечу. Тогда молчала часами как выключенный плейер, либо говорила односложно, экономно и экологично. Уходила по первому требованию. Так же и возвращалась. Ломалась только раз, приболев насморком, в три дня починилась. И потом работала безотказно и замуж не просилась, и сцен не закатывала. Короче, made in usa,^[11] цена/качество на лучшем уровне.

Егору Сара очень нравилась. Он даже разрешил ей пользоваться ключами, заходить, когда захочет. Она заходила, когда хотел он. И всегда чувствовала, когда придётся кстати. Как теперь.

Они около часа прокувыркались довольно приличным сексом, после чего Сара, угадав, что Егору уже стало не до неё, засобиралась наружу. Он дал ей несколько денег и вдруг, чуть не всхлипнув от жалости к ней, взял с призеркального стола листок липкой бумаги для записок, которые давно привык оставлять себе повсюду, не полагаясь на силу памяти. Нарисовал синим (какой попался) карандашом три цветка наивной породы, какими непроходимо зарастают уроки рисования в младших классах, и прилепил картинку к сариной сумке.

— Ты меня любишь? — спросила она через порог.

— Нет, — сказал он. — Но кто-нибудь где-нибудь тебя обязательно любит и ждёт. Так что не расстраивайся.

— Кто-то вроде Иисуса?

— Что-то типа… Пока! Не изменяй мне… Шучу.

— Фак ю вери мач,^[12] — по-русски произнесла английские слова Сара и, засмеявшись равнодушным смехом, выпорхнула в чёрный город.

13

Приближался сеанс связи с Плаксой. Когда Плакса бывала в этой квартире (давно), она мёрзла и злилась на холод. «Отчего такая стужа? Зачем?» «Мне кажется, если будет хотя бы на градус теплее, всё во мне начнёт стремительно разлагаться», — отвечал Егор, задыхавшийся от малейшего излишка тепла до полусмерти, боявшийся духоты как петли. «Бред, бред и стужа, пойдём лучше куда-нибудь», — она вставала и, не дожидаясь его ответа, просто уходила. Иногда он шёл за ней, иногда — бежал, а когда и швырял ей вслед что было под рукой (чаще — пульт телека), оставался один и часами удивлялся, как мало общего бывает между вместе спящими.

Егор включил компьютер и кликнул Плаксу. Помедлив, — явилась на клик и вместо приветствия с ходу насыпала неожиданных букв.

«Я ненавижу жизнь за то, что слишком люблю её, а она меня нет. Держусь, цепляюсь за неё, а она — уходит. Верю ей, а она обманывает. Я обожаю её без взаимности. И потому прихожу в отчаяние. И к богу прихожу оттого, что сбежал от человеков. И люблю бога от нелюбви к людям невыносимой. Люблю бога за то, что он не человек. И думаю — больше не за что его любить. Не за всех же этих тварей его, не за червей же и мокриц, не за палочку же Коха и спирохету бледную, не за Иосифа же Виссарионовича и Адольфа Алоизовича любить его. Не за всю же эту беду непролазную и смерть с мир величиной…»

«Новая роль?», — в паузу после обрыва речи вписал Егор.

«Правильно», — подтвердила Плакса.

«Мужская, кажется».

«Мужская, но дали мне. Режиссёр авангардный. Так что буду играть мужика».

«Могу проконсультировать».

«Спасибо, постельных сцен нет, а вне секса мужчина прост как „кушать подано“. Не чудесен. Плоск».

«?!»

«Угу».

«Достоевский? Кафка? Витгенштейн?..»

«Не трудись. Две трети названных не вполне мужчины. А, пожалуй, и три трети».

Им вместе было так нехорошо, что, когда Плакса ушла, хуже не стало. Как болели его дни, и ныли ночи, так и продолжали изводить его — что с ней, что без неё. Никакая любовь не подходила к этой женщине — как не подходят никакие ключи (вообще, в принципе) к пожару, скажем, скале или лжи. Поэтому любил он её не любовью, а какой-то хватающей за каждую мысль придирчивой хворью, похотью хотел скотской. Ревностью любил звериной. И торчащим в разные стороны из-под короткой памяти нескладным долговязым страхом — что вот изменит ему, изменит номер телефона, хохотнёт и исчезнет, выскользнет из рук обратно в геенну времени, из которой пришла. Она же, кажется, и вовсе ничем не любила его. Ума была, кстати, хоть и небольшого, но шустрого. Красоты — самой заурядной, никакой с виду, но при этом намагниченной незримой силой до сверхъестественной притягательности. Души каменной, неуютной, но жарко намоленной легионом алчущих плаксиной плоти.

Транзитная любовница, она и в постели была как будто проездом. И говорила всегда неаккуратно. И ела наспех, слушала рассеянно. Смотрела в глаза, но как бы вскользь и сквозь, на что-то, что виднелось дальше за реальностью и было интереснее и красивее. Она религиознейшим образом верила в иной мир, совершенный, глянцевого цвета, где обитают сплошные клуни, окутанные замшею и шиншиллою, где ни печали, ни воздыхания, только вечная вечеринка на бескрайнем, от минотти меблированном пляже. На пути же к обетованной тусовке прекрасной паломнице приходилось нетерпеливо коротать время в кругу упакованных в порши и бриони тупых самцов и стремительно выходящих из моды сиюминутно дорогих вещиц. Забегая из роскошной мечты в свою многоквартирную обшарпанную реальность только по самым настоятельным надобностям, по неотложнейшей нужде, каждый раз на одну всего минуту — кое-как переждать, как-нибудь переспать, перекусить, перекурить, передохнуть. И снова в путь, туда, где море огней, где никто не стареет, плохо не пахнет, никогда не устаёт, не унывает и не беднеет. Где чудодейственный крем и вправду заглаживает морщины. Таблетки от целлюлита неожиданно начинают действовать. А дезодорант в самом деле собирает со всей округи отборнейших мужиков, откормленных до неистовства витаминами и энергейзерами.

Плакса, женщина странноватая, в одном была, как все женщины, — она хотела стать актрисой. У неё была страсть оставлять своё отображение где попало — на фильме, на любительском рисунке, в статейке в интернете, в памяти компьютера… Однажды она заявила словами из «вишнёвого сада» о желании жить для искусств, рампы, софитов, сцены, системы Станиславского, съёмок, кастингов и премьер. Заявив же, помолчала немного и ушла. Ушла от Егора; и от керосинщика ушла, и ещё от кого-то, кто подвозил её на встречи с Егором на сиреневом порше; и от банкира Свинцова, и от его брата бандита Свинцова, к которому от банкира Свинцова иногда уходила, тоже ушла. Точнее, уехала со съёмочной группой фильма «Жилой материк». Точнее, с режиссёром этого фильма Якиным. Выклянчила у Якина эпизодик; актрисой, кажется, оказалась бросовой. Якин вернулся в москву без картины (спонсора застрелили кредиторы) и без Плаксы (ушла к актёру Шестову). Но (с актёра роли не возьмёшь, ему самому надо роль) от красавца Шестова ушла быстро — и запропастилась в неблагонадёжной путанице кино-ведов, — актёров, — продюсеров, — режиссёров. Снимали её часто и охотно, особенно киноведы и ассистенты операторов, но чаще для себя, а в кино именно — редко. И в кино бестолковом каком-то, на заднем дворе кинорынка, где валялись километры порченной дебютантами и дилетантами плёнки. Куда порой забредали и признанные мастера, но затем лишь, чтобы украдкой выбросить мусор и брак. Где фильмы не доделывались, не клеились, а если и завершались, то выходили такими идиотскими, что даже некоммерческими их было назвать стыдно. Хотя какая уж там коммерция — хлам, доплатить людям — не пойдут смотреть.

Конечно, обо всём этом Егор узнавал и догадывался не сразу. Целый год почти о Плаксе ничего не было слышно. Егор маялся и скучал, хотя понять не мог, чего он хотел от этой стервы. Она его никогда не полюбит, женой представиться может только в кошмаре, неверна и неблагодарна; в постели Сара лучше. Но ему почему-то опять хотелось её. Он просил её у бога хотя бы на день, заранее соглашаясь на час. Нажать на него слегка — и на миг согласился бы с перепугу. Он бы успел, он бы постарался. И всё было бы, как раньше. Он сначала растрогался бы не к месту, увидев её и расслышав на краю сердца скулящую нежность. Потом его кровь запросилась бы в женщину и прилила к ней, словно как горькая волна океана или исподний взгляд ноктамбулы или волчий вой молодого оборотня к восходящей на седьмое небо гулкой луне приливают; и прилив этот поднял бы его плоть и поднёс бы к самым её губам, и дальше, куда обычно и просится кровь мужчины. А когда бы он схлынул с Плаксы, то тут же озверел бы, поскользнувшись на очередном нелепом её вранье и пересчитав своей неуклюжей близорукой ревностью все холодные ступени и острые углы затемнённого и загромождённого Плаксой одиночества.

И вот однажды он обнаружил в своей электропочте электрописьмецо от неё, содержащее неискренний привет и горячее требование денег, любых, каких не жалко. Прилагался и счёт в банке с подозрительно трудно запоминающимся названием. Так возобновилось их общение, вполне, правда, виртуальное — через интернет. Они списывались раз в неделю, по четвергам, ровно в полночь, как шпионы. Секретного, впрочем, между ними мало чего было. По оговоркам и намёкам, а также анализируя её простодушную ложь, вымыслы и прикрасы, Егор составил панораму богемных приключений Плаксы. Безденежье и обиды не сбили, по-видимому, её со следа. Она стремилась всё туда же, на экраны, на журнальные обложки, на постеры, ко всем на вид, ко всем на уста. Присылала ему несколько фото- и видео- своих изображений. Проб вроде бы. Егору пробы не понравились. И вообще, неинтересно ему было с Плаксой. Но он всё равно ходил на связь с ней — регулярно, в одно и то же время, сдвигал, откладывал порой даже нужнейшие дела, но не пропустил ни одной встречи. Как бы выполнял скрытый от посторонних позорный долг. Отрабатывал подлую свою судьбу у этой вздорной бабы в батраках.

«Хочу пригласить тебя, — от Плаксы натикало ещё несколько фраз, — на первый просмотр нового фильма с моим участием. Роль почти главная.

Монтаж только закончили. Не всё дотянуто пока, графика там, озвучка до ума доводится, в процессе. Но в целом картина есть. Необычная, предупреждаю, местами даже тяжёлая. Кино не для всех. Отдохнуть не надейся. Но ты ведь у нас интеллектуал и эстет — оценишь. Роль далась мне трудно, так что буду рада, если тебе хоть немного понравится». «Рад за тебя. Куда бежать смотреть?»

«Закрытый показ послезавтра в 21.00. Клуб „Свои“. Ордынский проезд, 2а. Чтобы пропустили, скажи на входе, что ты по приглашению Тимофея Евробейского. Придёшь?»

«Обязательно. Что ещё нового? Когда увидимся офф лайн, так сказать, вне сети, наяву? Может, ты сама придёшь на просмотр?»

«Не смогу. Давай после просмотра договоримся. Ради такого случая я выйду на связь в субботу, тоже в полночь. Честно говоря, это моя первая серьёзная работа в кино. Будет, что обсудить. Место и время встречи наяву определим в субботу».

«ОКей».

«Бай».

«Байбай…»

Егор переключился на новостные ленты. Он был исполнен непоколебимой ясной решимости ни на какой просмотр не идти и с Плаксой завязать, а также абсолютной уверенности, что точно пойдёт к этим неведомым «Своим» и просмотрит этот факен просмотр до финала как заколдованный или приговорённый, и промечтает в полумраке кинозала о Плаксе, о ненужной, нежелательной, неизбежной встрече с ней.

14

Пятница у Егора началась внезапно — в половине пятого утра. Он проснулся сам и сразу, проспав едва два часа, без причины и не от увиденного во сне, а от весёлой невесомости, наполнившей вдруг грудь, взвинтившей и подвесившей поверх тела все без разбора мысли и не дававшей им улечься и уняться. Так с ним многократно случалось, и, как всегда при таких пробуждениях, голова была ясной теми ядовитой ясностью и лихорадочной радостью, слепящими мозг и мешающими сосредоточиться, какие являются душе на первых порах безумия и ещё, к примеру, в предвкушении быстрой любви или долгой размеренной попойки.

По оконному стеклу расплывались два света, электрический и бледно-солнечный, стекаясь в металлическую на вкус смесь, передозировка которой, говорят, доводит иных слабаков до суицида. Егор пролежал часов до семи, уставившись в телевизор, переворачиваясь с канала на канал и разглядывая обеззвученные до уровня невнятного шёпота (с утра не выносил ничего громкого) разноцветные картинки. Наконец, утро разгулялось и, кажется, по крайней мере внешне, удалось: в противоположность вчерашнему заболоченному, задыхавшемуся в собственной отсыревшей жирной жаре четвергу, оно было свежим и ветреным, предваряя чистый, тревожный, прохладный, как бессонница, день.

Поднявшись слишком рано, Егор нарочно долго провозился с собой, с помощью привычных процедур, упражнений и бодрящих напитков неспешно приводя организм в рабочее состояние.

Около десяти позвонила Света (бывш. жена):

— Ты во сколько заберёшь завтра Настю?

— Когда удобно.

— Это твой день. Решай.

— Заеду после обеда, как проснётся.

— Тогда в четыре. Нет, давай я её лучше сама к половине пятого к «Алмазному» подвезу. А ты за это сводил бы её завтра к врачу. К пяти. Ты знаешь, каково с ней у врача.

— Мне везёт. Слушай, завтра суббота. Какой врач?

— Я договорилась с Беленьким. Он специально выйдет.

— А что с Настей?

— Наконец, спросил. Ангины часто — надо посмотреть, в чём причина.

— Ладно.

— До завтра, — попрощалась бывш. уже довольно колючим тоном, как будто на голосе у неё за время беседы выросли шипы или цепкие иглы. Они старались общаться коротко, так как знали, что с каждой фразой, пусть даже безобидной и бессмысленной, их взаимная раздражительность стремительно нарастала. Оба не без оснований полагали, что проговори они минут сорок хоть о чём, о вещах самых бесспорных, нейтральных и мало их касающихся, они бы, постепенно заводясь, рассорились бы таки вдрызг, а то и подрались бы.

15

Через час Егор въехал в загородное имение крупнейшего и богатейшего своего клиента Стаса Стасова по кличке Ктитор. Столь благочестивое прозвище этот успешный шатурский уголовник получил за истовую приверженность как бы религии, но не то, чтобы нашей вере, а скорее позолоченной и благоукрашенной стороне церковного дела. Будучи по работе обязанным душегубствовать, натуральный ягода по призванию, которого не разжалобили бы слёзы ребёнка и мольбы беззащитной жертвы о пощаде, он сопливо рыдал при виде какого-нибудь паникадила или клобука. Всякую речь, а речи он вёл преимущественно матерные и устрашающие, он начинал словами «я человек верующий». От его назойливого уважения и ко многому обязывающей, обременительной щедрости терпели великие муки все окрестные приходы, монастыри и несколько отдалённых епархий. Он шастал по св. местам до и после каждой разборки. Обыкновенно с неким Абакумом, туполиким застрельщиком по вызову, тоже любителем иной раз поверовать, а заодно и выносливым носильщиком денег. Купюры таскались по храмам пачками в поношенном и залихвастски полурасстёгнутом туристском рюкзаке, откуда Ктитор загребал, сколько угодно было его алчущей спасения душе. Подкатив к культовому сооружению на четырёх-пяти бронехаммерах либо боекайенах, смотря по настроению и погоде, Ктитор для затравки хватал зазевавшегося калеку или праздношатающуюся бабушку из любительниц поглядеть на отпетых дедушек и напихивал им в карманы, в подолы и за пазухи до отказа долларов, евров или рублей, датских крон, даже укр. гривен в зависимости от того, кто бывал ограблен накануне. Потом Ктитор с Абакумом обходили все богоугодные ларьки и лавки и скупали подчистую свечи и свечки всех калибров, пластиковые крестики, верёвочки для их ношения, книжки и календари, иконы массового производства, уценённые лампадки и прочие душеспасительные приборы и приспособления.

Вся эта утварь тут же насильственно раздавалась всем встречным и поперечным, не успевшим разбежаться. Затем шли в церковь, набивали все ёмкости для милостыни милостынею и принимались терзать попа богословскими расспросами, как то: «Архангел Михаил отвечает у бога за армию, а архангел Гавриил за что? Правда ли, что св. Павел был еврей? И если это то так, то как же быть? Когда мёртвые воскреснут, как они будут выглядеть? Как в момент смерти? Или немного получше? Что такое камилавка?» Каждый ответ оплачивался отчаянно. Чем пространнее бывал ответ, тем он казался понятнее и оттого приносил батюшке доход особенно обильный. Потом звались певчие и за отдельную плату заказывались священные песни. Прослушав, кое-что и по три раза кряду, и умилившись, выходили к машинам, на капоте выпивали и закусывали привезёнными с собой водкой, кагором и балыком. Умиление усиливалось, певчие выводились на улицу и пели пуще, дотемна. Если кого о той поре угораздило бы креститься, венчаться или притащиться на отпевание, тот уходил при деньгах несусветных. Младенцам дарились золотые пустышки и бутылочки из баккары. Молодые окольцовывались каррерой и каррерой, иногда отдаривался тут же, из-под руки хаммер или кайена, смотря по настроению. Покойники получали с собой непосредственно в гроб командировочных тысяч до 50 долларов, да ещё к вечеру присылалась родне мраморная или малахитовая глыба на памятник плюс оплаченный ваучер на двадцатилетние поминовения в каком-то греческом коммерческом монастыре на острове Волос, где у Ктитора был знакомый игумен, прошлого туманного, но человек толковый и склонный к преобразованиям. Наслушавшись акафистов и тропарей, намолившись до положения риз и гула в голове и нахлебавшись вволю доброго кагору, Ктитор набивал битком свои тачки богомольными старухами, певчими и юродивыми и вёз их домой, в баню, париться, домаливаться, допевать и допивать.

Баня занимала половину ктиторова дома (пл. ок. 3000 кв. м.). Здесь было всё, что дала человечеству римская, немецкая, русская, финская, турецкая, японская банно-прачечная мысль. Здесь Ктитор жил и работал.

Половина оставшейся половины отведена была под нескромных размеров и убранства домовую церковь, со своим безбожно раздутым штатом пророчествующих, исцеляющих, наставляющих и просто приживающих. Ктитор мечтал завести даже домового архиерея, но местный митрополит, считавший про себя Ктитора позором епархии и с трудом терпевший выходки неразумного чада, отговорил его угрозой отлучения и отказал напрочь. В церкви буйный прихожанин отдыхал, она заменяла ему кино, театр, библиотеку, танцклуб, музей, спортзал и баню.

Прочее в доме, спланированное и построенное на редкость дико, дорого и для жизни почти непригодно, заселено было родичами Ктитора, среди которых были и семья его, даже, как сообщали ему, две семьи. Там всё время кто-то что-то праздновал, делил, о чём-то ссорился, болел, помирал даже пару раз, но Ктитор в дела семейные не вникал, до того предан был суровой своей работе и околоклерикальной суете. Иногда забредал посчитать детей, познакомиться с женой, но запутавшись в жёнах и детях и приуныв от бабьего нытья и ребячьего гвалта, сбегал обратно молиться и париться.

16

К этому-то доблестному мужу и приехал Егор. Провожаемый Абакумом, быстро прошёл привычным маршрутом в перезолоченный предбанник, размером с большую залу, в стиле рококо, каким он виделся уездному дизайнеру и кишинёвским финишистам. Разделся в шкаф, инкрустированный серебром и муранским стеклом, обитый кожей кенгуру, оклеенный жемчугом. Завернулся в простыню, вышитую гуччи лично (так было написано в двухтомном сертификате, бесплатно приложенном к итальянской тряпице), и уселся в очередь, в кресла перед одной из банных дверей. «Сегодня в русской принимают, Егор Кириллович», — упредил Абакум. «Третьим будете, Егор Кириллович, давайте по рюмке», — захрипел один из дожидавшихся, толстый и без бани красный с бугристым рылом второстепенный министр каких-то не вполне определённых дел. Завёрнутый в такую же, как Егор, хламиду. Они познакомились с год назад и часто встречались в очереди. Другой посетитель был в генеральской форме, то ли прокурор, то ли железнодорожник, то ли дипломат. Он, кажется, был впервые и смущён, рад был бы уйти, но надобность, видно, была уж очень велика. «Перед парной вредно. После выпьем, если дождётесь, Андрей Степанович», — ответил вместо здравствуйте Егор. Из парной тем временем выскочила, воскликнув «ох, хорошо! хорошо!», распаренная полная средних лет женщина в купальнике, тоже старая знакомая, супруга знатного политика, часто улаживающая какие-то его вопросы у Ктитора. «Ир, привет, — сказал ей то ли прокурор. — Ну, как он сегодня?» «В духе, в духе, не тухни, — из-под душа уже подбодрила Ирина, добавив — министру и Егору. — Привет, Андрей, и тебе привет, чернокнижник». Умчалась одеваться в боковой выход, а неизвестно чего генерал, хотя и его очередь была, не решился входить и пропустил министра вперёд. Тот вышел секунды через четыре, держась за левый глаз одной рукой, а другой поднося к уцелевшему зрачку пучок кривых и грязных выбитых зубов. Вполгромкости голося, принялся одеваться с помощью Абакума. Проситель в форме теперь категорически сник и удалился, спросив себя, где туалет. Егор был рад, что долго ждать не пришлось (Ктитор, слава те, господи, и вообще был достаточно пунктуален), без колебаний шагнул в банную мглу.

Парная была переполнена паром и пылом, как вчерашний вечер. Паром таким густым, что Егор за всё время беседы так толком и не увидел Ктитора. Только проступал изредка рыжерукий силуэт, да мелькала то наколка (на левой груди профиль Бунина, на правой — Франц Кафка анфас и текст — «зафсё легавым отомщу»), то и в банном пекле не снимаемый и обжигавший то Бунина, то Кафку разогретый немилосердно нательный размашистый крест. Невидимый говорил Егору из кипячёного облака: «Ну, чекист, принёс что путное, или опять отстой какой? Ты знаешь, я человек верующий, люблю начистоту. Что святое, то святое, а говно говно. Ну!»

И этот-то доблестный муж был ещё и (как будто мало было буйных красок в его изображении) первым в стране любителем и страстным собирателем всяческих литературных миниатюр. Изящных рассказцев, стишков, поэмок, пьесок. Егор подсадил этого сентиментального мокрушника на высокую словесность, прочитав ему случайно в одной компании за пьяным разговором восемь строк современного без вести пропадающего гения. И пропал Стае, не мог уже оторваться, покупал красивые слова по безбожным ценам, издавал за свой счёт в именной серии, так и называемой — «Стасовские чтения», в нескольких экземплярах ручной работы, в коже, чёрном дереве, бисере и рубинах, на специально заказанной в Швеции бумаге — с покупкой всех прав, в сейф, в коллекцию, для потомства; завещал всё собираемое ленинке, ныне же живущим, избранным, оценить способным двум-трём десяткам знатоков знакомых — за так раздаривал. Платил авторам, но поэтов и писателей не уважал, почитал чем-то типа лабухов, народ, дескать, нужный под настроение, но не авторитетный. Самое чудовищное, что у Ктитора обнаружился тонкий, самый настоящий литературный вкус. Так что покупатель он был строгий. Егор сделался его собирателем и консультантом и пользовался доверием, хотя и не всё умел продать взыскательному меценату.

— Пока для тебя только один рассказ, Стас. Зато какой! Забавная вещица, — вытащил из складок простыни в трубку скрученную бумагу Егор.

— Новый кто написал, или из прихлебателей?

— Новый, — Егор сунул листки в рокочущую Стасовым баритоном паровую тучу. Баритон, пробурчав «ёмоё, ёхохо, не видать, не видать ни хера; а нет, вот здесь, под лампочкой, так, так, ага, вот», прочитал:

«Родиться ещё не значит родиться. Судьба вынашивает нас куда дольше девяти месяцев, и многие, достигшие зрелых возрастов, обзаведясь громоздкой биографией, семействами и утварью, добравшись вплоть до самых вершин, даже до самых заветных иногда должностей известного уровня, так вот, эти многие не явились ещё на свет и не знают ни предстоящего своего имени, ни облика, ни назначения.

Перехожу, впрочем, к небольшому своему делу и сообщаю, что в своё время я женился. Как все не очень предприимчивые люди, по любви.

(Женщины, замечу, кажутся мне паузами бытия, в которых бог прячет свои тягучие яды.)

Знакомые давно убедили меня, что жили мы счастливо.

Но однажды жена сказала, улыбнувшись, что я похож на огромную птицу.

Некоторое время спустя, в одно чудесное воскресное утро, с которого так хочется начать лёгкий для чтения роман, я проснулся от ощущения, что меня внимательно рассматривают. „Ты спишь как гриф“, — сказала жена, и в её голосе я услышал отдалённое эхо ужаса и отвращения.

В следующую ночь я впервые был обескуражен её неостановимыми рыданиями. „Прости меня, я не могу здесь спать. Мне кажется, что ты гриф, и под твоим одеялом — перья“, — пыталась объяснить она.

Так мы стали спать в разных комнатах. Но ей теперь мерещились взмахи гигантских крыльев, и она опасалась, что я влечу в её спальню.

Мы обратились к врачам. Я оплатил целую бездну неутешительных диагнозов и бездарных рецептов. Один доктор прописал тазепам моей жене, другой — валериановые капли мне, третий, сыпавший анекдотами и табачным пеплом, рекомендовал надёжную психиатрическую лечебницу нам обоим, ещё один мямлил что-то банальное о закономерном охлаждении супружеских отношений.

Я стал часто подолгу стоять у зеркала и постепенно отыскал в своей фигуре и движениях действительно много чего неотвратимо птичьего.

Через три месяца жена сбежала, оставив пространную записку, в которой обвиняла „только себя и свои нелепые фантазии“ во всём случившемся. Я насчитал в этом траурном тексте две грамматических и четыре пунктуационных ошибки. Слово „гриф“ повторялось девять раз.

Затем ко мне пришли друзья, чтобы утешить и расспросить о подробностях. Когда я сказал им, что жена ушла из-за моего сходства с грифом, они смеялись, но один из них заметил, что я и вправду вылитый гриф.

С тех пор меня как бы в шутку стали называть грифом, а я злился и проваливался в темень борьбы с собственными жестами, гримасами, походкой, лицом, сумма которых в любом сочетании выпирала наружу кричащим грифом, и быстро опустился до окончательных мыслей о пластических операциях, переодеваниях и переездах.

Все улыбки казались мне ухмылками, и каждого, даже самого добродушного собеседника, я подозревал в желании унизить меня вежливым умолчанием о моём очевидном уродстве.

Гриф, победоносный гриф неизлечимой болезнью проступал сквозь каждую пору моего тела.

И вот — наступило ещё одно чудесное воскресное утро, и сон оставил меня, но я не выбирался из-под одеяла, чтобы не увидеть гладкие лоснящиеся перья на своём теле. Мои длинные костлявые конечности стали мне омерзительны, я изнемог.

Тогда, как все не очень предприимчивые люди, я выбрал самый простой способ избавиться от страха быть похожим на грифа. Я стал им.

И вот — я гриф, и это немного странно, поскольку за недостатком любопытства я не успел почти ничего узнать об этом существе. Знаю только, что я большая чёрная птица, живу долго и питаюсь падалью».

— Ну и как? — спросил Егор.

— Мрачно. Что ты мраки мне всё время носишь?

— Что пишут, то ношу. Сколько дадите?

— Как всегда.

— Договорились.

Из тучи вылезли промокшие с расплывшимися буквами листки.

— Отдашь Абакуму. Он всё сделает.

— О'кей. Я ему дискету отдам. Бумажки размокли совсем.

— Ну, хер с ними, — Стае бросил рассказ на пол. — А вот послушай-ка ты меня.

17

Зазвонил телефон благочестивым пасхальным рингтоном соловецких колоколов. Аппарат работал прямо в парной, сделанный на заказ, жаростойкий и влагонепроницаемый с автоохлаждающейся трубкой и клавиатурой.

— Алё? Алё, алё! Ну. И? Как промазал? О, му… О, мудило! Враг тебя забери… Что? В собаку попал? Какую собаку? С которой кто гулял? Алё… Да собака-то при чём? Это ж он мне должен, а не псина его невинная. Вот божинька тебе кочерыгу-то отчекрыжит. За то, мудило, что грохнул не того, кого надо. Я щас… Я… Я человек… Я… Закрой пасть! Я человек верующий. Знаешь, знаешь… А вот то и делай, бери винтарь и жми назад, и пока не попадёшь в кого нужно, не возвращайся. Давай… кто там ещё? Пусть проходит, — бросив трубку, Ктитор продолжил обращение к Егору. — Да, да, послушай. Ты мне лежалый товар сплавляешь, братан, за дурака держишь.

— Ты о чём, Ктитор?

— А о том, о том самом. Стихи принёс? — Да.

— Скажи…

— Вот немрачные будто…

Там было время. Там было место. Там собрались говорить о прекрасном ангелы в белом, демоны в чёрном, боги в небесном и дети — в разном. Там было шумно. Там было странно. Место топтали и время теряли. Ангелы пели, демоны выли, боги смеялись, а дети — знали.

— Так я и знал! — словно того и дожидался Стас. — Так и думал! Так предполагал! Опять размер! Опять рифма!

— Да о чём ты, понять не могу, — потерял терпение Егор.

— Да о том, что в размер и в рифму не пишет никто давно. Теперь в моде верлибры, свободные, сиречь белыя стихи. У меня теперь новый поставщик, продвинутый. Сейчас придёт, покажет класс. А тебе, Самоход, хочу расчёт дать. Поторговали и будя. Устарел ты, от жизни отстал.

— Свободный стих дело вовсе не новое, — возразил Егор. — Ещё Уитмен писал. И до него. Ты вот псалмы горланишь целыми днями — это же те же свободные, без размера и рифмы…

— Шевальблану мне, шевальблану, — гомически жестикулируя, воскликнул впорхнувший в парную голый господинчик, открыл банный холодильник, не глядя поддел початую бутылку и бокал, плеснул вино, включил банный телевизор.

— Ктитор, а Ктитор, ты здесь? Сейчас меня будут показывать. Канал «Культура». Где пульт? Здрасьте. Егор? Очень приятно. Геннадий. Ой, уже кончается.

С противотуманного экрана оскалился на голого Геннадия его разодетый в бриони двойник с блеснувшим во рту каким-то «…ащавшегося», вероятно, хвостом ещё до включения смачно початого слова, перевёл довольный взор в упор на Егора и пропал, замещённый всклокоченной корреспондентшей, промычавшей: «Своё мнение о новом фильме режиссёра Альберта Мамаева „Призрачные вещи“ искристо и остро выразил известный кинокритик Геннадий Устный».

— Жалко, не успели. Ну, ничего, в ночном выпуске повторять будут, — Геннадий лизнул вино.

— Генк, прочитай, что свежего принёс, — заколыхался скрывающий Ктитора пар. — А ты, Самоход, послушай, что теперь пишут и как молодые наши гении. Геннадий мой новый поставщик. Работай, Гендос, работай.

— «Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт Уитмен», — заработал Гендос.

— Уитмен, понял, а ты говоришь, — отозвался Ктитор.

— «Голодный, усталый, я шёл покупать себе образы. И забрёл под неоновый свод супермаркета. И вспомнил перечисления предметов в твоих стихах», — продолжал Генк.

— Не продолжайте, — прервал Егор. — Это чьи стихи?

— Супер, — заревел в чабрецовом и мятном тумане Стас.

— Супер, но чьи всё-таки?

— Не могу сказать, — игриво и жеманно отвёл глаза Геннадий. — Один молодой начинающий автор.

— Автор умер. В преклонном, замечу, возрасте. Его звали Ален Гинзберг. Это перевод с американского знаменитого стихотворения «Супермаркет в Калифорнии». Написанного, кажется, лет пятьдесят назад, — бросился в конкурентную схватку Егор. — Если я торгую лежалым товаром, то твой Геннадий — ворованным.

— Нет! — одновременно заорали Ктитор и его новый поставщик.

— Проверь, позвони кому-нибудь знающему. Или в интернете справься, — торжествуя лёгкую победу, уже снова спокойно и тихо сказал Егор.

— Правда? — после паузы спросил Ктитор.

— Пощадите, — вспотел Геннадий.

— Супермаркет, значит? — настаивал Ктитор.

— Супермаркет. Я не хотел. Деньги нужны. Мама болеет. На лекарство. Дорогое. Мама… Дорогая… — высох от страха Устный.

Абакум явился на зов и получил краткое указание: «В бухенвалку его». Так называлась старая баня на краю заросшего бешеными огурцами Стасова огорода, где из провинившихся выпаривали душу и до потери пульса захлёстывали их вениками. Абакум увёл Геннадия, говорящего бесконечно жалостливое «ааааааааааа…», на казнь.

Егор и Стае помолчали.

— Извини. Абакум, как освободится, тебе позвонит. Всё оплатит. Продолжаем сотрудничать. Не было ничего. Забудь. Иди, — помирился Ктитор.

Егор, направляясь к машине, встретил навьюченных хворостом и дровами таджиков, тащившихся к старой бане.

18

Поздние и последние часы пятницы Егор провёл в не очень хорошей квартире на Трубе. В стиснутой со всех сторон офисами, паласами, сервисами и фитнесами, чудом и безалаберностью спасённой от галопирующей жадности большого города древней дворницкой. Под видом дворника в ней проживали два философа, три поэтессы и один революционер, и кто-то ещё… Впрочем, хозяева здесь появлялись редко и врозь, ночевать и пить чай позволялось любому недовольному, неопрятному и небогатому страннику. В интересах демократии ночевать давали не более двух ночей подряд, а к чаю требовали приносить что-нибудь для общего пользования — сахар, торт, книгу, дивиди, сигареты, дурь, вино, зубную щётку, тёплые носки.

Дворницкая была и не квартирой даже, а раздольной, 10x10, кухней с газовой плитой, краном холодной воды, развалинами дворянского шкапа, кучами непотребных стульев и табуретов, немытых посудин, пустых бутылок и переполненных пепельниц, дырявых спальных мешков и замусоленных телевизоров и лэптопов.

Здесь водились в изобилии мелкие злобные и плодовитые, как насекомые, бунтующие графоманы. Иногда из кишащего ими смрада удавалось вытянуть и зверя погромаднее, вроде глубинной рыбы, выудить большого писателя, редкого поэта, мерцающих радужной чешуёй, шевелящих диковинными языками и ластами, булькающих загадочными словами, подходящих близко и вдруг тихо, без усилий срывающихся, уходящих обратно — в пучину или в высь, на дно или небо. Отсюда всегда уходил Егор с богатой добычей, как у туземцев, за гроши и безделушки выменивая у гениев бесценные перлы и целые царства. Стихи, романы, пьесы, сценарии, философские трактаты, а то и работы по экономике, теории суперструн, порой симфонии или струнные квартеты перепродавались мгновенно и гремели потом подолгу под именами светских героев, политиков, миллиардерских детей и любовниц/любовников и просто фиктивных романистов, учёных и композиторов, командующих всем, что есть разумного, доброго, вечного в богоспасаемых наших болотах.

Тем вечером в дворницкой было не особенно многолюдно. В центре помещения в огромном антикварном корыте горячей пены расслаблялась только что вернувшаяся из Шамбалы моделиер по роду занятий и квантовый механик по образованию, мумия хиппующей красотки семидесятых (прошлого века), богемная богиня Муза Мерц. Из её намыленного черепа торчал громадный горящий косяк размером с кларнет. От косяка шёл такой обильный целебный дым, что вставляло всех сюда входящих, и такой жар, от которого растрескались стены и в котором хладолюбивый Егор не надеялся продержаться больше часа.

В ногах у Музы, расстелив на полу её пыльное полевое платье и разложив в кружок необходимые вещества и части, лепил с трудом по запрещённым знакомствам добытым лекалам наимоднейшую «веерную» какую-то бомбу странствующий демонстрант, вожак западнического ультралиберального отростка нацистского союза Великой Гардарики, сын знаменитого математика, пышногрудый с похожим на сало лицом кровожадный интеллигент Наум Крысавин. Бомба нужна была к завтрему — на дорогомиловском базаре намечалось скопление вьетнамских и азербайджанских торговцев по призыву ингушской крыши для инструктажа и вразумления. Плотность неславянского элемента на кв. метр обещала быть рекордной. Приготовляемая бомба рядовой, в принципе, мощности могла одним ударом уложить до сотни чучмеков. Уложила по факту сорок семь, что страшно Крысавина огорчило, но это случилось завтра, а сегодня он был доволен, работа двигалась споро, предвкушение солидного улова лохов и надоя крови щекотало желудок; Наум, ликуя, напевал сливочным голоском что-то из Люлли и Генделя, иногда жулебинскую народную песню:

— Привязчивый привкус неспелого света с обветренных дней не стереть золотом божьего хлама… На ломаном небе — орёл и комета. Радуйся, русая степь! Буря родит тебе хана. Он взглянет на север, заботлив и страшен, и выкликнет из-под снегов нас, на себя не похожих. Накормит священными спиртом и кашей, оборонит от врагов гордостью и бездорожьем. И вот, протрубив в оловянное слово отбой отболевшей зиме, станет по-своему княжить: навьёт он из нас разноцветных верёвок и заново к бледной земле беглое лето привяжет.

По обе стороны корыта навалены были груды ломаных кресел и коробок из-под бананов. На правой груде восседал Рафшан Худайбердыев, на левой — Иван Гречихин, религиозные свингеры, как раз намедни махнувшиеся богами (муслим Рафшан крестился, а православный Иван обрезался и обрёл аллаха) и делившиеся теперь свежими впечатлениями от только что опробованных вер меж собой и с Музой. Когда доходило до наиболее интимных и пикантных подробностей сношений с высшими силами оба скромно понижали голос, склоняясь Рафшан к правому, Иван — к левому уху старухи. «Да вы что! Ой, не могу!» — начинала от их щекочущих шёпотов хохотать Муза; Рафшан и Иван застенчиво переглядывались и получали в награду по затяжке доброй дури.

За шкапом, между батареей и мусорными мешками проводили шестой медовый месяц Фома и Юля, юные наркозависимые гиганты русского рэпа, дозенами которых успел публично восхититься живой классик русского рока П.Жамейкин за неделю до того, как паркинсон с альцгеймером уволокли его из нашей трёхгрошовой реальности в безмятежно роскошные земляничные поляны навсегда. Молодожёны что-то там такое нюхали со свистом и томно постанывая, после каждой дозы гадательно глаголя: «Не, Юль, точно кокс». «Ты дурачок, неужели не чувствуешь — героин». «Действует же как кокаин». «Фом, ты не прав. Может на тебя и не так, а на меня как раз как героин действует». «Да ладно, Юль, какая разница. Смени винил, а то поссоримся. Нюхай давай». «Давай, на здоровье». «Дай бог не последняя».

19

Заметив вошедшего, Мерц возвестила радостно: «Самоходов пришёл. Егор, привет. Что к чаю принёс, чернокнижник?»

— Здравствуй, Муза. И все, — Егор, прежде чем углубиться в жарко натопленную музиной марихуаной квартиру, скинул пиджак и повесил его на монструозный вбитый в дверь гвоздь, на котором болтались забытые лет десять назад каким-то сбившимся с трассы биатлонистом лыжные палки и винтовка. Выпростав из бокового кармана кирпичик первосортной прессованной конопли, гость церемонно поднёс его Музе.

— Мейд ин Тыва,^[13] — и добавил со значением. — Хенд мейд!^[14]

— Мерси, счастливчик, — Муза жестом приказала Ивану принять дар. — Ты только послушай, Егор, что несут эти неофиты. Излагай, Ваня, посмеши барина.

— Я года три был воцерковлён, до этого был даосом, неважно. После православия принял ислам. И как будто свежим светом умылся и весенним ветром… Как я мог, как мог я быть православным, русским… Аллах акбар! — несколько нервно понёс Иван, молодой парень, лицо, шея, даже уши и руки которого были склеены лоснящимся потом из разноцветных и разноразмерных угрей, прыщей и фурункулов. — Аллах чист, бесплотен, а в ваших церквах облизывают куски мертвечины, фрагменты тел, все эти мощи, палец того святого, стопа этого. Почему только вы не целуете чью-нибудь нетленную жопу? И куда деваются гениталии всех ваших… Какая грязь, дрянь какая!

— Не тронь русскую веру, — заорал на Ивана Рафшан, держась двумя руками за нательный крест. — Мы воскресения во плоти чаем, а вы хотите мирового господства и больше ничего. Мощи спасают, я мою маму от глухоты челюстью святой Матрёны вылечил.

— Челюсти, кагор, иконы, свечки, подсвечники — ваша религия как склад — столько вещей, вещи, вещи вместо бога. Аллах доходит до сердца не через вещи, а напрямую, из корана в душу.

— Коран книга, вещь.

— Коран не книга, — взвизгнул Иван. — Коран свет истины. А вы от света отгородились хоругвями, за иконостасами и стихарями заныкались и бухаете там втихаря. И эсэсэр бросили, потому что бухать мешал, и от эрэфии только и ждёте, как избавиться, потому что и то, что осталось, вам велико, но налипло на руки — не стряхнёшь. Тяжело нести, отвечать ни за что не хочется, бросить бы всё, торговать ворованным керосином и бухать. Это всё с вами случилось, потому что вместо веры у вас — вещи и мощи.

— Замолчи, сволочь, — стиснув зубы, не открывая рта проурчал Рафшан, мало знавший русских слов и поэтому в споре способный лишь ругаться.

— Вздор, вздор, — подал голос Крысавин. — В городе сор, нечистота, улицы не метены, высечена унтер-офицерская жена, дел земных невпроворот — а эти на небо всё улепетнуть норовят. Отечество стонет, нет свободы, нет справедливости… К оружию, братия, к тринитротолуолу, к флэш мобам, к Эху, ёб вашу мать, Москвы!

— Расслабьтесь, уважаемый Крыса, починяйте ваш взрывоопасный примус, — прервала встрявшего Муза и поворотилась к Егору. — Видел, видел такое? Шахид Иван версус православный патриот Худайбердыев, — заблистала очками из остывающей пены возбуждённая Муза. — Куда ты несёшься, Русь, если один у тебя защитник, да и тот Худайбердыев. Подсаживайся, Егор, поучаствуй в беседе, сделай такое одолжение. Ты ведь мастер телеги гнать, скажи умное, остуди сих юношей безумных.

— Легко, — обрадовался Егор, и в самом деле любивший побалагурить о невнятном. Он ногой придвинул поближе к корыту одну из тряпично-табуретных куч, но рассесться не успел, поскольку из неё выкатился на пол и закатился куда-то под Рафшана небольшой спросонья сочащийся счастием ребёночек с мягким мячиком в круглых руках.

— Ой, Петров нашёлся, Петровой сын! Помнишь Петрову, Егор? — выпучив очки, возрадовалась Муза. — Вы с ней трахаться забирались вон в тот шкаф, потому что больше негде было. Лет восемь назад.

— В шкаф? Не помню, — не вспомнил Егор.

— Румяная была, сладкая, а? А теперь так её коксом припорошило, что детей вот по чужим углам забывает. Звонила сегодня утром, ревёт — где Петров, где Петров? Мусорам пришлось кланяться — найдите, каины, мальчонку, помогите, изверги, чеканутой мамаше! А Петров где? А вот где! — Муза узкими паучьими пятифаланговыми пальцами извлекла из-под Рафшана малыша, поцеловала и протянула Егору. — Из всех нас ты один родительствовал, покорми найдёныша. Там на столе кефира мешок, я только открыла, а пить не стала, и просрочен всего ничего, неделю, кажется, не больше. А ты, бомбоёб, — воззвала уже к Крысавину, — телефонируй без промедления Петровой, что Петров нашёлся. Пусть забирает, если ещё не повесилась.

Егор принял Петрова на руки и наклонил над его мордочкой надорванный «домик-в-деревне». Пах Петров не весьма учтиво, но красив был ангельски. И сказал Егор, говоря:

— Вещи и мощи… Свобода и справедливость… Брат Иван утверждает: плотность предметов так густа, что непроходима для света. Он противопоставляет вещи свету, мощи душе. Объявляет христианство слишком телесным, а потому тесным для истины. Ислам же, целомудренно избегающий предметности и телесности в оформлении своих витрин, устремлён поверх вещей, мимо мнимых миров — сразу к всевышнему. Брат же Наум учит, что к всевышнему ходить не надо, что вся работа здесь, и работа эта чёрная, безбожная — ради свободы людей друг от друга и ихней справедливости между собой. Я берусь доказать, что забота о вещах нетщетна, а желание нетленности тел есть дело, угодное богу, ведущее к свободе, справедливости и свету.

— Жги, Егор, жги! — захлюпали носами из-за мусора Юля и Фома.

— Говори, рассказывай! — загомонили прочие. Егор рассказал:

— Вот Петров. Его сейчас килограмм десять всего во вселенной. Не разгуляешься, права не качнёшь. Когда-нибудь его накопится под центнер. Мелочь, если на фоне астрономии. Но и мелочи этой покоя нет. Не дают ей завалиться за диван и там отлежаться. Выковыривают её, хотя никому она не мешает, достают, теребят без цели, только по злым надобностям своим. Пока мы тут лясы точим, сколько детей болеет страшно, насилуется педофилами, убивается войной? Хорошо ещё Петрова здесь Петрова забыла, а если бы в каком погаже месте? Пропал бы Петров, и не просто, а жутко пропал. И за что его? Подонок когда страдает, палач казнится — и то думаешь — скорей бы отмучился, болезный, нельзя так. А этот? Невинная душа, за что бог попустительствовал бы его напастям? Несправедливо это и никаким промыслом оправдано быть не может. За что крестовый поход детей? За что Майданек? За что Беслан? За что и зачем?

Даже и без Беслана — ужасно. Умрёт же Петров, и все наши дети умрут. Станут стариками и загнутся. Это невыносимо. Вот где несвобода настоящая, вот где несправедливость по существу, а не по вопросу раздачи чечевичной похлёбки и дележа высококалорийных должностей.

Почему Христос столько народов возглавил? Он сказал — важнее и лучше жизни нет ничего. Жизнь должна быть вечной, воскреснуть во плоти обещал. Возвестил освобождение от смерти. Пока этой высшей свободы нет, всё крысавинское политическое ёрзание — пустое злое дело, разгул отчаяния, патетический шум, чтобы простой страх смерти заглушить. И в революции целыми нациями срываются человеки от ужаса умирания, ибо жизнь одна и проходит так жалко, и хочется другой, новой — ещё одной! — жизни. Обожествление жизни, против смерти восстание; выход за свои пределы — на свободу; воскресение во плоти, не как попало, а во плоти именно — вот куда звал Христос. Отсюда интерес к нетленной плоти и к вещному миру, без которого плоти тяжко. К мощам и вещам, ко всему, что умеет не гнить. Христос потому увёл за собой, что угадал в людях глубочайшее — жадность до собственных костей, волос и мяс, упрямство не уступить времени ни ста грамм любезной своей требухи, неотличимость и неотделимость души от тела. Не одна душа чает бессмертия, но и печень, и почки, и гланды.

— О, гланды чают! Воистину так, — всхлипнули за мусором молодожёны.

— Аминь, — всхлопнул натруженными гастарбайтерскими ладошками Рафшан.

— Освобождение жизни от смерти и зла; обожествление её от избытка нежности и жалости продвинули христианские нации в политике — к демократии, в быту — к техническому изобретательству, — разошёлся Егор. — Что говорит демократия? Говорит — ты, ты и ты — вы все имеете значение, ваша жизнь имеет значение; репрессия и причинение боли — последнее средство, а не первейшее, всегда наготове под рукой, как при деспотии. Что говорит западная наука? Вот тебе самолёт, летай свободно; вот отличное лекарство — будь здоров и свободен от болезни; вот удобный богатый город — живи в нём долго и свободно от грязи, скуки и холода. Вот удобрение, вот машины, вот генетика — ты свободен от голода. Техника освобождает людей от холода, голода, эпидемий и прочих агентов энтропии. Освободит и от самой смерти. Мы будем сделаны из неизнашиваемых либо легко сменяемых частей и матерьялов…

— Нано! — прокричал Крысавин.

— Что? — споткнулся Егор.

— Наноматериалов! Все будем андроиды — вечные, тупые.

— Вечные будем, да. И кто был до нас — воскреснут. И этого добьётся человек техническими средствами. Молиться перестанет, в церкви ходить перестанет, а верить — не перестанет. И жалеть жизнь — будет. Изобретёт приспособление для жизни вечной, как сейчас изобретает для долгой и удобной.

— Так и буди, буди, — усмешливо процитировал Иван.

— Строго говоря — Бога ещё нет, — вещал Егор. — Он — предстоит, Он то, что уже начало происходить между нами и обязательно произойдёт. Везде, где жизнь жалеют, где за ребёночка заступятся, бедному подадут, воевать не поторопятся, поговорят вместо того, чтобы рыло набить — везде происходит Бог, то тут, то там, с каждым годом всё чаще, всё гуще, а там глядишь — всюду будет. Везде, где, видя болезнь и бедность, человек не только плачет и молится, и бежит не только во храм, а и в лабораторию, в университет — изобретать лекарство и средства, производящие богатство, там Бог. Бог будет, и будет Он из машины, из пробирки, из компьютера. Из дерзкой и жалостливой мысли человека о себе самом.

Технология, а не теология открывает теперь Бога. Богу удобно, чтобы ты, Ваня, жил вечно. Богу угодно, чтобы ты хорошо питался, занимался спортом и сексом, чистил зубы, летал бизнес-классом, жил в большой квартире, наблюдался у врача — для того, чтобы ты и Петров, и я также — жили как можно дольше, оттесняя таким образом смерть глубже в будущее. Чтобы мы не отравляли друг другу жизнь, не сокращали и уже тем более не прекращали её друг у друга — так загоним смерть ещё дальше. А там, ещё немного совсем — клонирование, биотехнологии, генная инженерия. И нет её вовсе, а только жизнь вечная и любовь.

Ислам велит Бога созерцать. Христос Бога предсказал и как его сделать научил. Христос через себя очеловечил Бога и обожествил человека, сделав их — заодно, за отмену второго закона термодинамики, гласящего о всесилии смерти. Христианский Бог и его христиане нарушают этот закон, ибо находят его несправедливым и ограничивающим их свободу. Они заняты жизнью, готовы с жизнью возиться, чинить её, лечить, исправлять. Усиливать её мощность, повышать гибкость и прочность. У них находятся время и силы, и великодушие веками совершенствовать утюг, пятновыводитель, автобус, парламент, санитарную службу, нотариат, какую-нибудь вакцину и медикамент для утоления боли.

Христос жизнью не брезгует, он ею живёт и выше неё ничего во вселенной не ставит. И в конце времён у него — не стерильная абстракция, а преображённая нетленная плоть, — ты, Ваня, ты, Рафшан, ты, Муза, и я, и Фома, и Юля, и Петров, и даже Крысавин. Мы в финале, мы итог мира, ради нас — всё!

Дворницкая оглушилась овацией.

— Зачем я от православия отказался? Слышь, Рафшан, бери своего аллаха обратно Христа ради! — спохватился Гречихин.

— Хрен тебе, — не по злобе, а лишь по незнанию других слов для возражения, нагрубил Рафшан. — А Егор на Христа клевещет и бога хулит.

— Ну зачем тебе быть русским? Ты и русского языка не знаешь почти, — приставал Иван.

— Ты, Егор, что-то говорил насчёт того, чтобы жизнь друг другу не сокращать, тогда смерть вроде как отступит, — произнёс доделавший бомбу Крысавин.

— На первом этапе битвы со смертью, если люди перестанут убивать друг друга, смерти останется так мало, что доломать её совсем несложно будет. А пока больше всего смерть производят не стихийные бедствия, не гнев божий, не эпидемии, а прямо или косвенно — сами люди. Что до косвенного — долгая, тонкая работа. А от прямого производства смерти, то бишь от убийств, легальных и нелегальных, отказаться можно было бы уже сейчас, — разъяснил Егор.

— А ты откажешься? — спросил Наум, перебрасывая бомбу, будто обжигаясь, с ладони на ладонь.

— Уже отказался, — скромно ответил Егор, покраснев и смутившись.

— Да ну! А если твои книжные магазины и склады в Перми и Ёбурге уралмашевские придут забирать — отдашь?

— Не отдам. Но убивать не буду, — тихо сказал Егор.

— Но они-то будут, — настаивал Наум. — Прострелят тебе башку, а ты что же — подставишь им другую?

— Не знаю. Магазины не отдам и стрелять не буду, — нахмурился Егор.

— Ни мира, ни войны… Ну да фиг с ними, с магазинами, магазины далеко. А если я сейчас, здесь плюну тебе в рожу, ты что же, не застрелишь меня на этом самом месте? — не унимался Наум.

— Не застрелю, — неуверенно пробормотал Егор.

— Ты? Не застрелишь? Да ты Шнобеля укокошил только за то, что он Гоголя ниже Толстого ставил! Смотрите все, плюю! — заорал, подбегая к Егору, Крысавин.

Они стояли друг против друга минуты четыре. Все молчали в ожидании плевка и, конечно, выстрела. Крысавин медлил, не будучи вполне уверен, что вот так, ни за понюшку кокаину помереть в дворницкой от руки политически неграмотного братка…

20

— Эй, Наум, селитра есть? Запал есть? — дверь открылась и в комнату шагнула юная стройная черноглазая черномазая девушка в чёрно-зелёном свитере и чёрно-зелёных же джинсах, подпоясанных щегольским инкрустированным золотыми арабскими закорючками поясом шахида.

— Залеха, привет. И селитра есть, и запалы, — обрадовался возможности не испытывать егорово непротивление Наум. — Тебе зачем?

— В понедельник Русский театр в Риге взорву.

— Почему?

— Потому что русский, — Залеха улыбнулась, как Петров, совсем по-ангельски. И, показав на адскую машинку в руках Наума, спросила. — А ты кому горячее готовишь?

— Твоим. Твоих буду завтра мочить, черномазых.

— Отчего же не замочить, хоть бы и моих, если есть за что. Ты моих взрываешь, я — твоих, а вместе делаем одно общее дело, — залилась лихим смехом Залеха.

— Это какое же, сука гаремная, такое у вас с этим жидом черносотенным общее дело? — вдруг гневно вспенилась Муза Мерц.

— Держим в тонусе отупевшее от жратвы стадо трусливо трудящихся трупов, способных думать только с перепугу. Не ссорьтесь, девочки, — поспешил ответить за Залеху Наум, желая предотвратить столкновение, но успел не вполне.

Залеха наставила на обидчицу словно из воздуха вынутый обрезанный ствол, Муза же уставилась на террористку из своего корыта припрятанным на дне на случай чего-то такого и теперь оказавшимся столь кстати ужасающим ружьём для подводной охоты.

Егор, удерживая Петрова одной рукой, другой вытащил из-за пазухи Макарова и приказал дамам сложить оружие.

— Слушайтесь Егора, он настоящий гангста, — прокричал из-под батареи Фома.

— Ну вот и плюй ему в морду после этого, — глумливо изумился Крысавин. — Отбой, барышни. Залеха, убери пушку, а то запалы не получишь. Мир, дружба и в человецех благоебение! Толерантность и мультикультуральность!

Залеха лёгким жестом растворила в пространстве укороченный кольт, будто и не было его. Подводное ружьё мирно пошло ко дну. В полной тишине, нарушаемой только мелодичным гулением Петрова, Крысавин набросал каких-то зловещих запчастей в бумажную сумку из-под армани, сунул сумку Залехе, буркнув «запалы; вместо селитры чистого пластиду даю как бонус; привет Ахмаду и Мусе; удачи в Риге», — выпроводил горячую гостью за порог.

— Чтоб больше я её здесь не видела. Ты меня понял, Крыса? — опять загневалась Муза.

— А ты донеси, хиппуша беззубая, чекистам стукни! — окрысился Наум. — Ты всю молодость на винте проторчала и с байкерами, выражаясь по-чеховски, протараканилась; власть цветов, все братья/сёстры, make love, not war,^[15] и что? От вашей нежности, любви и лени ожирение одно произошло, свинство вселенское, власть негодяев, война уродов против фриков на все времена. А такие, как Залеха, верят. В справедливость и свободу. В то, что жить нужно не только для употребления внутрь мякины, клейковины и говядины, а наружу тачек, дач и тёлок, а ещё и для исправления кривого мира, и для чести, для правды. У неё, у Залехи, мужа и маленького сына, между прочим, федералы в жигулях сожгли, когда они в магазин за игрушками ехали. Ну, муж, допустим, по ночам сам федералов резал, днём учителем химии прикидываясь. Допустим, поверим, хотя не доказано ни черта! А сын? Хасанчик? Ему двух лет не было, вот с Петрова возрастом был. За что его?

— Это она тебе рассказала? А ты и размяк, а завтра на дорогомиловском рынке хачей когда будешь рвать, хасанчиков таких же задеть не боишься? Или объявление на входе повесишь «по случаю имеющего быть в двенадцать-пятнадцать взрыва вход детям до шестнадцати лет только с разрешения родителей»? — выступил на стороне Музы затосковавший по православной благодати младомуслим Иван.

— Если я украл миллиард, а любви не имею, то я ничто, — заголосил как муэдзин с колокольни внезапно Рафшан. — И если сделался революционером и победил, и зарезал целый народ, но любви во мне ноль, то и революция ноль, и победа, и резня была зря. И если я лгу языками человеческими и ангельскими и не верю ни во что, и способен на всякую подлость, так что могу и горы передвигать, а не имею любви, то нет мне в том никакой пользы.

— Ай да Рафшан, ай да молодец, — захохотала Муза.

— Не угодно ли продолжить? — прогнулся Крысавин. — Теперь мы всё делаем как бы через жопу, а тогда будем делать заподлицо…

— И теперь, и потом, и во веки веков — лучшее, на что мы будем способны, это плохой пересказ послания коринфянам, — мгновенно помрачнев, заявил Егор.

— С юмором у тебя всегда было туго, а сегодня туже обычного, — мрачно же прокомментировала Муза. — Ладно, хватит. Крыса, халат!

Крысавин из далёкого угла, из какого-то угрюмого сундука сбегал-принёс музин любимый халат, который нашивал ещё дед её, почвовед сталинской школы, Мерц Франц Фридрихович, приехавший из Пруссии возделывать рабоче-крестьянский рай и покончивший с собой, обнаружив у себя пару лет спустя явные симптомы неизлечимого обрусения.

Муза из доисторического корыта переместилась в этот исторический халат и, роняя пену, открыла дворянский шкап. Вытащила из него ворох исписанной бумаги и гнутых дискет.

— Вот возьми, — протянула Егору. — Это стихи, рассказы и пьесы. Тут всякие. Корфагенделя, Мицкой, Корнеевой, Глушина, Глухина, Грушкова, Молотко, ещё каких-то, всех не упомнишь. Разбери, как всегда. Что понравится — оплатишь. Цены примерно те же. Что не подойдет — можешь выбросить.

Пряча Макарова в штаны, Егор, прошептав «не надо заводить архива, над рукописями трястись», высвободившейся рукой принял товар, запихнул под рубаху, уронив половину, пошёл к выходу, снял с гвоздя пиджак.

— Слухай, товарищ, Петрова-то оставь. А то Петрова скоро явится, что скажем? — догнал Егора Крысавин. И действительно, Егор совсем было забыл, что Петров уснул у него на плече. Он медленно передал его Науму и покинул радушную шайку.

В пахнущем мумбайскими какими-то трущобами старомосковском подъезде (корицей несло от соседей что ли, гвоздикой ли? с немытыми тараканами и недоеденным луком вкупе…) Егор сложил опрятной стопой дискеты и бумажки, разгладив и расправив их бережно, и хотя понимал, что среди них есть верно строки драгоценные, дороже денег, которые могли быть за них уплачены даже такими щедрыми чудаками как Сергеич и Ктитор, ещё кое-что порастерял, оставшееся разложил, как мог, по карманам, захотел было вернуться за пакетом каким или хоть коробкой, но передумал и ушёл в ночной переулок.

Перед подъездом рядом с егоровым затихшим мерином сопел, цепляясь за бордюр открытыми дверцами, такой же, только не шестисотый, а пятисотый и белый, не серый. Возле стояла Залеха в компании двух верзил с бесцветными волосами и глазами, и рожами из конопатой, ржаво-рыжей кожи. Один рассматривал изъятый кольт и снятый с Залехи шахидский пояс. Другой, вежливо матерясь, уговаривал её сесть в машину. Она глянула на Егора, не дёрнулась, не произнесла ни звука, но он почувствовал, как незаметно подброшенный ему под сердце её обеззвученный крик о помощи заскрёбся в его отогретую малым Петровым душу. Скомканная крысавинская сумка валялась на капоте.

— Что-то не так? — полез Егор не в своё дело.

— Пояс ненастоящий. Модный прибамбас. Жан-Поль Готье, вот написано, вишь? Дорогой, наверное, — сказал не ему верзила и вернул пояс Залехе. Уговаривавший её верзила-2 повернулся к Егору и вывесил перед его глазами изукрашенное двуглавыми орлами двухтомное удостоверение, где увеличенными и выпуклыми, словно для слепых, буквами имелась надпись: «Министерство сельского и лесного хозяйства. Специальный отдел № 602194. Настоящим предписывается всем органам власти и местного самоуправления, равно и всем гражданам РФ оказывать всяческое содействие предъявителю сего в обнаружении, отлове и уничтожении бродячих животных и других социально опасных организмов». Верзила-2 одной рукой держал перед Егором удостоверение, а другой перелистывал страницы, пока Егор не прочитал всего, вплоть до неразборчивой подписи неизвестного генерального генерала, накрученной в конце, подле срока действия.

— А вы кто? — убрав документ и вывесив на том же месте пистолет, спросил спецловец.

Хмурясь в дуло, Егор извлёк из заднего кармана крошечные журналистские корочки.

— Липа, — едва взглянув, лязгнул верзила-2. — Иди, пока за подделку не сел. И за отказ в содействии. Не оборачивайся.

Егор сел в свою машину. Не обернулся. Пока искал среди стихов ключи, расслышал крик Залехи «аллах ак…», почти беззвучный выстрел, потом другой; верзиловское «я за ноги, ты за волосы, за уши бери, баба вроде, а кровищи-то, когда ты стрелять-то уже научишься? взяли на раздватри, три»; звук захлопнувшегося багажника, затем дверей; отъезд задним ходом. Егор завёлся, тоже уехал. Не обернулся.

21

Утро у той субботы оказалось поздним, затяжным, тяжким, как ночь в карауле, и почти непригодным для пробуждения, и тёмным, томным, топким. Стало уж за полдень, а Егор всё лежал из последних сил и подняться никак не мог, и обратно уснуть не получалось, и включал/выключал телевизор, пил и не допивал воду; выспался, наконец, до полного изнеможения, до головной боли, так что из туалета через душ на кухню добрался в обмороке будто, без чувств как бы. Позавтракал в обеденное время, с безразличным удивлением не доев самопальный омлет с ностальгическим вкусом промокательной бумаги, которую в ту ещё отсталую эпоху пережёвывал на уроках ботаники в мерзкие плевательные шарики для пальбы из обреза тридцатипятикопеечной ручки по двойне двоечников-второгодников-братьев Грымм, диких обывателей заднескамеечной Камчатки пятого класса «а», грозных грязнуль, оставленных в пятом «а» и на третий, и аж на четвёртый потом год, и — кажется невероятным — на пятый также и лишь относительно недавно с превеликим напрягом выпущенных из так и не прёодолённого счастливого школьного детства прямиком во взрослую столь же счастливую и куда более податливую современность. Один тут же всенародно избрался (о, народ!) мэром некоего подмосковного немалого города, а другой — пробился в членкоры какой-то не последней академии довольно точных наук.

На душе было тошно по двум причинам. Во-первых, страшно не хотелось видеться с дочкой. А во-вторых, не хотелось быть подонком, которому не хочется видеть родную дочь.

Напялил купленную некогда то ли во флоридском, то ли французском диснейленде дурацкую майку с портретом Микки-мауса, которую напяливал каждый раз, когда встречался с Настей, чтобы лицом знаменитой мыши сделать то, что своими глазами и губами делать не умел — посмотреть на дочь приветливо улыбаясь, нежно любя.

Уходя, с ненавистью заглянул в зеркало, обругал отражённого. Потом потоптался у «Алмазного» минут десять. Пришла Света, передала Настю молча, как меланхоличного шпиона по обмену на мосту в каком-то бесконечном, тягучем и почти немом старом фильме передавали.

Егор пристегнул Настю к заднему сиденью, сел за руль и спросил: «Куда поедем, Настенька?»

Настенька Самоходова была их тех детей, что наследуют от вполне сносных и даже симпатичных родителей всё самое в них неудачное, некрасивое, скверно сделанное и так себе работающее, да к тому же несочетаемое между собой совершенно и порой карикатурно усиленное. Крупный искривлённый егоров нос Насти несуразно крепился к её узкому светиному лицу. Несимметричные оттопыренные уши от бывш. жены не могли спрятаться под тонкими и негустыми волосами, переданными мужем. Близко посаженные и так небольшие мамины глаза совсем пропадали под отцовскими неандертальски недетскими надбровными дугами. Егор немного сутулился, дочь была едва ли не горбата. Светлана с годами сделалась, что называется, в теле, дочь в свои шесть лет потолстела наподобие жабы, заросла с ног до головы сальными складками какой-то томлёной свинины и обжиралась сладостями ежечасно, и тучнела одышливо дальше. Егор был ленив — Настя недвижна, как облопавшийся рогипнолу полип. Света слыла едкой и язвительной — Настя росла тупо злой. Она была некрасивый, нелюбимый, нелюбящий ребёнок, которого, набравшись терпения, предстояло откормить до размеров и жирности крупной, круглой, глупой, стопроцентно холестериновой бабы.

Так понимал Егор свой родительский долг.

— В аптеку, — сказала она.

— Зачем?

— Купить гематоген и зубную пасту, — сказала Настя.

— Хорошо, поехали.

Егор, не умевший с Настей ни играть, ни разговаривать, всегда покупал ей всё, что той желалось, чем спасал себя от повинности вникать в нюансы её воспитания и раздражал строгую её мать. Из ближайшей аптеки добыты были и отборный гематоген, и семь тюбиков разной зубной пасты.

— Куда теперь? — поинтересовался Егор. Он не представлял, куда её можно повезти. — В кино? Зоопарк? Музей? В театр, цирк?

— Нет, нет, нет, нет, нет… — отказалась дочка.

— В Мегацентр, за игрушками?

— Да, поехали. Там мороженое продают и сладкие орехи. Поехали в Мегацентр.

— Зачем ты ешь зубную пасту? — ужаснулся Егор.

— Все дети едят зубную пасту. Так мне мама говорила. И ты ел.

— Ел, — вспомнил Егор. — Но не так много. Много нельзя.

Настя деловито зарыдала, без увертюры, вдруг знакомым заливистым и залихвастским голосом охранявшей чей-то захудалый хюндай дворовой сигнализации, будившей Егора в самый сон, в неделю трижды-четырежды, и затихавшей не сразу, только после многих пинков и увещеваний неизвестного хозяина, человека интеллигентного и куртуазного, полчаса ещё оглашающего с трудом восстановленную тишину зычными на весь двор извинениями перед соседями за доставленные неудобства и суровую побудку. Закативши садическое фортиссимо и фонтанируя раскалёнными слезами, девочка наблюдала за папой, как биолог за белой мышью, только что получившей лошадиный дозняк непроверенной микстуры, которая если не убьёт, то что-нибудь да вылечит.

— Ладно, ладно, Насть, ешь. Ешь, пожалуйста, — капитулировал забрызганный отец.

Рыдания автоматически прекратились.

— Расскажи сказку, — потребовала Настя.

— Сначала ты мне расскажи какой-нибудь стишок. В школе ведь вы стихи учите, — педагогическим тоном выдвинул встречное требование Егор.

— Эти реки впадают в озёра, из которых они вытекают. Это ясно, но вот в чём секрет: где находятся эти озёра, что великие реки питают? А озёр этих попросту нет. Вот и всё. Ну какой тут секрет! Непонятно, признаюсь, как другу, но допустим, и это мне ясно. Это ясно, но вот в чём секрет: для чего реки мчатся по кругу?

Ты волнуешься, право, напрасно.

Ведь и рек этих попросту нет.

Вот и всё. Ну какой тут секрет!

— неожиданно оттараторила дочь.

— Недурно. А кто написал? — Егору понравились стихи.

— Не знаю. Сказку рассказывай. Обещал.

— Про курочку Рябу? Волка и козлят? Может, про Микки-мауса? — засуетился отец. Задумался и добавил. — А ещё есть сказка про то, как мужик учил медведя кобылу пежить. Хотя это потом, когда вырастешь… Или о том, как одна девица из рода Агата, из деревни Кусуми округа Катаката земли Мино во время правления государя Камму, летом первого года Вечного Здравствия родила два камня, а из округа Ацуми явился великий бог Инаба и сказал: «Эти два камня — мои дети»…

— Это старые сказки. Расскажи новую. Про Валли, например, Вольта.

— А это кто? — растерялся Егор.

— Ну, рассказывай что-нибудь новое.

22

Егор думал-думал, думал-думал и, видя, что Настя теряет терпение и до включения хюндаевой сирены остаются считанные секунды, от безысходности начал декламировать один из своих старых рассказов:

— «Город огромный, как мир огромный, как город» — этот бесконечно-замкнутый образ, действительно, неплохо передаёт тот докоперниковский взгляд на вещи, который свойственен мне, как и любому горожанину, и который помещает в центр вселенной не бога, не солнце, не даже человека, но первую попавшуюся модную городскую сплетню.

Впрочем, предки наши, гордая нация ростовщиков и полководцев, сделали город столицей такой необозримой империи и населили эту столицу таким неисчислимым количеством обывателей, и украсили её улицы такой неоценимой роскошью, что подобная узость моей метафизики вполне извинительна.

Описывать город не буду, поскольку те немногие, что живут за его пределами, хоть раз, хоть проездом, но здесь побывали.

Для того, чтобы начать рассказ, напомню только, что любые перемещения по городу крайне затруднительны. Люди и машины обрушиваются друг на друга днём и ночью непреодолимым потоком.

Так называемые пробки на дорогах были когда-то муниципальным бедствием, а теперь, как и любое бедствие, с которыми ничего не поделать, превратились в образ жизни. В пробках рождаются и умирают, играют в карты, участвуют в выборах, сочиняют и исполняют песни. В пробках же затерялись некоторые магазины, банки, профсоюзы, где-то в них вынуждено функционировать даже одно министерство. Можно передвигаться по тротуарам, но пешеход никогда не знает, куда утащит его толпа. Подземка также не оправдала возложенных было на неё надежд — аварии, забастовки и хулиганы сделали этот вид транспорта аттракционом для авантюристов.

Поэтому горожане редко удаляются от дома, а если удаляются, то в их возвращение мало кто верит.

Я, например, никогда не бывал в центре города (он прекрасен) и ничто не заставит меня посетить манящие окраины, таинственность и небезобидный колорит которых принесли в известные годы недолгий международный успех нашему кинематографу.

Поэтому, женившись, я был счастлив воспользоваться предложением Павла Петровича. Он, кажется, русский и преподаёт патаботанику в одной из экспериментальных школ, где несчастных подростков оснащают знанием всякой ерунды, полагая (и, надо признать, справедливо), что город прокормит работника любой, и самой бессмысленной в том числе, специальности.

Павел Петрович сдал нам с женой комнату в своей небольшой мансарде. Вторую комнату занимал, по его словам, интеллигентнейший и тишайший квартирант, находиться под одной крышей с которым одно удовольствие. Сам Павел Петрович обитал в школьной оранжерее, среди поражённых экзотическими недугами растений. Плату он запросил самую умеренную, но взамен обязал нас ухаживать за «кое-чем, не уместившемся в оранжерее».

Иметь почти задаром жильё в двух шагах от конторы (я работаю в статистическом бюро, уже пятьдесят лет пытающемся организовать перепись населения города — безуспешно), в хорошем районе, с отличным видом и спокойным соседом очень заманчиво, и мы переехали. Покой, замечу, особенно ценен для моей жены по причине отчасти деликатной. Дело в том, что ещё за полгода до нашей свадьбы она сошла с ума. Ей показалось, что она жена Шопена — безумие вполне рядовое в здешних краях, на которое можно было бы и не обращать внимание, но ей нужен был композитор. Тут, в каком-то кафе, она впервые увидела меня. Ей показалось, что я Шопен. Я и не заметил её, но было поздно. Через месяц мне позвонил её врач и рассказал всю эту дичь. Родители несчастной ползали у моих ног и читали навзрыд историю болезни. Они умоляли меня жениться на ней, поскольку жена Шопена должна же быть замужем, иначе безумие обострится до крайней степени, так что станет возможным летальный исход. Я, естественно, отказался, но они приползли опять, прихватив с собой и врача, и дочь. Врач бубнил про гуманность и самопожертвование, а жена Шопена смотрела на меня так, как ни одна женщина не смотрела на меня раньше. Шопену повезло (не знаю, был ли он женат) — она настоящая красавица. Я влюбился сразу, приврал, по совету врача, что-то насчёт незавершённой симфонии и с наслаждением вступил в брак.

Не могу сказать, что «кое-что, не уместившееся в оранжерее» оказалось совсем не обременительным. Хлопот и переживаний по уходу за кое-чем выпало нам с женой несколько больше, чем я ожидал. Паталогия растений вблизи не менее отвратительна, чем человеческая. Среди множества вещей смешных и только, как например, лимонное деревце, растущее вниз и, огибая все подпорки, стремящееся закопаться в землю ветвями, листьями и незрелыми лимонами, есть в квартире Павла Петровича такие, что при некотором увлечении устрашают. Рядом с нашей кроватью расположился циклопический кактус, покрытый безобразной сыпью и раздираемый омерзительными опухолями. «Прошу поливать раз в тридцать лет», — абсолютно серьёзно проинструктировал меня патаботаник, протягивая мне для этой цели бутылку с особой жидкостью и с приклеенным ярлычком, указывающим дату использования в довольно отдалённом будущем, — и я представил этот день — кактус и я, гадкие больные старики, поливаем друг друга по очереди из заветной склянки.

Есть ещё какой-то гиперактивный мох. Он бушует на кухне и ненормален стремительностью распространения. За ночь он покрывает стены, потолок, пол, мебель, посуду и добирается до прихожей, так что каждое утро жена начинает скоблить и отмывать захваченное им, загоняя его обратно в его коробочку. «Если этого не делать, — со странной гордостью поведал Павел Петрович, — то в течение недели мхом зарастёт вся вселенная».

Но самое удивительное в нашей квартире — тишайший наш сосед. Не вдруг я понял это — только на второй месяц нашей жизни здесь мне пришло в голову, что мы даже не познакомились с человеком, существующем за стеной и пользующимся наравне с нами кухней и ванной. Жена не замечает таких нелепостей, как не чувствует усталости, ежедневно спускаясь в ботанический ад. Она поглощена радостью служения гениальному композитору, и я пытаюсь не разочаровать её — купил недавно учебник сольфеджио, чтобы поддержать, если что, разговор о музыке.

Однажды вечером, решив, что сосед должен быть дома, я постучал в его дверь с намерением представиться и — грешен — намекнуть на необходимость его посильного участия в разведении недомогающей флоры. На стук мой никто не ответил, и я деликатно заглянул в комнату. Сосед, и вправду, был у себя, он спал, съёжившись, лицом к стене, в одежде — мятые брюки, клетчатая рубашка, спутанные на затылке рыжие волосы, подвядшая обувь складывались в унылую догадку о прерванном тяжёлым забытьём запое. Недоставало, впрочем, столь обязательных для завершения картины остатков еды и спиртного, да и воздух в комнате был вкусным, как после грозы. Вообще, было пугающе чисто и пугающе пусто — никого и ничего, кроме кровати и соседа.

Весь вечер мы с женой старались не шуметь, чтобы не разбудить его.

Несколько раз затем я пытался переговорить с ним. Он всегда был у себя, но всегда — спал, в той же позе, в той же одежде. Сонливость его, несколько чрезмерная, начинала раздражать, так как приходилось всё время жить как бы на цыпочках.

Вначале я думал, что он бодрствует — так уж получается — как раз тогда, когда меня нет дома, но тут взял недельный отпуск по болезни жены — весной расстройство её усиливается, она настойчиво извлекает из меня Шопена, и нужно быть рядом, чтобы не потерять её. В такие дни я изображаю муки творчества, расписываю нотную бумагу бредовыми хвостатыми точками, и она восхищённо созерцает Шопена в деле. Это утешает её и нежно гасит разгорающуюся хворь.

Итак, неделю я не покидал квартиру и, натурально, убедился в том, что тишайший из нас спит постоянно, не пробуждаясь даже из биологических или гигиенических соображений. Открытие это умножило мою скорбь, обильно заселив моё сердце тревогами и отчаяниями.

Первое объяснение, которое нащупал мой разум в этом тёмном чуде, было банальным. Я решил, что квартирант страдает каталепсией. Вызванный для консультации врач жены выслушал меня несколько терпеливее, чем слушают знакомых, которых не считают пациентами. Не слишком охотно он склонился над спящим и уверенно отверг возможность каталепсии — дыхание было, по его словам, глубоким и спокойным, так дышат во сне здоровые люди после физической работы, приносящей удовлетворение. Тогда я предложил разбудить счастливого труженика. Врач задумчиво побрёл на кухню. Там, за чаем, он заявил, что будить спящего не следует. «Разбудив его, кого мы разбудим? — вопрошал он, глядя в чай. — Он может оказаться преступником, либо психопатом с опасной бритвой в кармане, либо лжепророком, учение которого ввергнет в смятение целые человечества». Я всегда доверял врачам и принял рецепт с благодарностью. Спящий не храпел, не бормотал, не вертелся с бока на бок. Он никому не мешал. Между тем, будучи разбужен, он мгновенно начнёт доставлять неудобства если и не «целым человечествам», то нам с женой определённо.

После ухода врача я нашёл себя почти исцелённым. Но со временем спящий вновь стал досаждать мне. Слово медицины теряло убедительность, неуверенность возвращалась. Разбудить соседа я не отважился, но и не будить его было легкомысленно. Я нуждался в объяснении, чтобы не последовать за женой в благословенные дебри идиотизма.

Перебрав весь свой интеллектуальный инструментарий, оказавшийся, признаюсь, не таким уж тонким и разнообразным, как мне думалось до того, как пришлось им воспользоваться, я извлёк из хаоса и отполировал до завораживающего блеска новую версию. Выходило, что спящий квартирант никакой не квартирант и, более того, не человек. Он — иначе не скажешь — растение, страдающее гуманоидностью, какая-нибудь мутирующая картофелина из коллекции Павла Петровича.

Воодушевлённый, я позвонил патаботанику, торопясь укрепить хлипкий фундамент, на который с таким остервенением карабкалась моя логика. Павел Петрович не оценил мою пылкость. Оказалось, что непостижимого жильца он никогда не видел и сдал ему комнату по рекомендации одного приятеля. Этот же приятель внёс в качестве оплаты вперёд солидную сумму, так что рекомендованный может быть кем угодно, хотя бы и картофелем, никаких претензий к нему Павел Петрович не имел. Моё сообщение о том, что квартирант всегда спит, обрадовало Павла Петровича и, по его мнению, должно было радовать и меня. Что касается рекомендовавшего приятеля, то он — совершенно верно — недавно умер. «Спящий хорошо запутал следы», — сухо подумал я, слушая гудки в трубке.

Мой ум терпел поражение. Моя битва с тайной требовала свежих сил. Я нанял частного детектива.

Сыщик осмотрел спящего, его комнату, зачем-то порылся в личных вещах жены моей и Шопена, задал мне девяносто девять вопросов, из которых, на мой взгляд, ни один не шёл к делу, получил ответы, аванс и был таков.

Вернулся он только вчера. Я не сразу узнал его — располневшего и отрастившего бороду.

— Вы изменились, — сказал я.

— Я другой, — ответил он. — Коллега очень занят и поручил мне передать вам отчёт о расследовании.

Читать отчёт я отказался, попросив ознакомить с выводами.

— Выводы таковы, — детектив многозначительно закурил. — Спящий за время расследования мог проснуться…

— Отпадает, — сказал я. — Он спит.

— Мы так и думали. Его пробуждение маловероятно, — невозмутимо продолжал сыщик. — Кроме того, сон его может быть вызван каталепсией. Мы допускаем также, что спящий является скрывающимся от правосудия рецидивистом, либо затаившимся параноиком. Наконец, мы вправе предположить и патаботаническую природу этого феномена, ведь учитель, сдавший вам комнату…

— И это всё? — оборвал я.

— В пределах ранее оговоренного вознаграждения. Есть ещё одна, наиболее привлекательная гипотеза, но её проработка потребовала непредвиденных расходов…

— Сколько? — спросил я.

— Почти со стопроцентной уверенностью заявляю, — торжественно произнёс детектив, пересчитав деньги, — что человек в той комнате есть первопричина и окончательное следствие умопостигаемой реальности. Мы с вами, и этот милый кактус, и город, и равнина, и бог, и звёзды — всё это снится ему, спящему. Прервать его сон означает остановить время и развеять мир. Мы исчезнем, как только он откроет глаза. Долг общества и ваш, прежде всего, — продолжать сниться ему. В целях предотвращения рокового пробуждения, мы готовы обеспечить круглосуточную охрану спящего, что потребует дополнительных расходов…

Я выставил вон энергичного торговца глобальной безопасностью и с тех пор не пытаюсь найти объяснение.

Конечно же, мне приходило в голову переехать куда-нибудь подальше, но дрязги воображаемого переезда заранее парализуют меня.

А жена по-прежнему не замечает его.

Так мы и движемся в его окрестностях, вполголоса и плавно, и никогда не нарушим тишины, какова бы ни была цель его сна, и кто бы он ни был, этот третий, спящий.

Егор сам увлёкся своей историей, так что затормозив у Метацентра, вышел из мерседеса один, дошёл до входа в торговый дворец, был подхвачен потоком потребителей, покупавших галстуки, люстры, рубахи, супницы, часы; купил галстук, люстру, рубаху, часы, взялся было и за супницу и тут только стал вспоминать, зачем и с кем сюда приехал, и вспомнил, и в панике вернулся к автомобилю. Настя спала, перемазанная от макушки до пят гематогеном и зубными гелями семи ярых цветов. Кресло и дверца, и боковое стекло были окрашены в те же цвета. Настя спала не по летам грязно, смрадно, грубо и громко, как какие-нибудь вместе взятые пьяные дебилы близнецы Грымм. Егор достал из аптечки влажные салфетки и начал было очищать дочь и машину; и вдруг ослаб, салфетки скомкал и стал ими глаза себе тереть, уполз на своё место, в руль уткнулся.

23

Заплакал. Он плакал от стыда, от нелюбви своей к Настеньке и от желания любить её, и от неосуществимости этого желания. И от жалости к себе, к Светке, к их минувшей молодости, к их некрасивому исчадию, от жалости к их рассыпанной, растерянной жизни; от понимания, что будут его дочку обижать все, кому не лень, и от обид этих всё больше будет она тупеть, всё глубже закапываться под тёплые и мягкие жировые отложения, туда, где не больно, где не слышно глумливых людей.

Он плакал впервые за последние лет сорок, плакал долго и бурно, словно хотел наплакаться на сорок лет вперёд, — когда ещё придётся вот так…

Плакал без слёз, слёз не было, зато слюни и сопли текли ручьями, как кровь из продырявленной в трёх местах головы.

— Как быть? — причитал он. — Что я за сволочь! Настенька, прости, прости меня. Господи, почему я никого не люблю? За что мне это, господи? За что ты меня так? Не остохуел ли ты, господи? Один я что ли во всём виноват? Ну, виноват, может даже, я за всех отдуваться должен. Ну, да, убивал. И старика того, и Тральщика, и Бонбона, и Десятицкого вместе с его мамашей. И Герберштейна Бенциона Кондратовича и Сидорука Алексея Ярославовича, и того быка без имени, что меня грохнуть приходил, и Чачаву-мл., и Чачаву-ст., и просто Чачаву и ещё этого, как его, да хер бы с ними, с ними со всеми… Но Настеньку-то, господи, за что? Она-то тут при чём? Зачем ты её такой толстой сделал, такой неряхой, такой дурочкой? Почему дал ей родителей-уродов, которые не любят её? Не любят, господи, не любят, а надо бы! Кто же её полюбит, кто пожалеет-то мою бедную Настеньку? О, злопоёбанный мир! О, блядство! О, хуйня!

— Хватит реветь. Слезами ты от меня ничего не добьёшься, — проснувшись, по-светски строго отреагировала на папашины сентименты дочка. И уже по-своему всхлипнула. — Пап, я к маме хочу. И в Макдональдс. Не плачь. Зубной пасты хочешь? Тут немного мятной осталось. Ну, ладно. Сама доем.

— Едем, едем, Настенька, прямо сейчас, немедленно, к маме и в Макдональдс, — смутился Егор, растирая второпях солёную слизь по лицу, завёл машину и погнал к маме.

Мама, увидев Настю, зарычала на бывш. мужа:

— Ты что с ней сделал? Она вся перепачкалась! Да в чём это она? Ты к Беленькому её свозил?

— Беленькому? — вытаращился Егор.

— Ты не был у Беленького? Я же просила… Да ты просто… Я же говорила тебе — у Насти ангина, надо показать её врачу, этому самому Беленькому. Ты же его знаешь! Я специально на субботу с ним договорилась. Он же еврей. Он сделал для нас исключение. А теперь… Ты же не был у него. Да он теперь вообще откажется Настей заниматься, — повышала с каждым словом голос Света. — А ты с больным ребёнком таскался неизвестно по каким местам…

— Настя, ты больна? — трусливо бросился к дочери Егор. Дочь икнула.

— Больна!!! — криком ответила за неё бывш. жена. — К врачу её надо было, к врачу!

— Нет, да нет… Ну… Но… Э-э… Нам, мы… Мы были… В аптеке!.. Зато… В аптеке мы были! Насть, скажи ей, — неуклюже нашёлся Егор. Микки-маус на майке ехидно ухмылялся и морщился. — Мы ведь заходили в аптеку, скажи маме! Всё в поряде, Свет, с Настей… Вот смотри, она в шоколаде… Вернее, в гематогене… Аптека…

— О, блядство! О, хуйня! — заявила вдруг ни с того, ни с другого, ни к селу и ни к городу дочурка.

Бывш. жена открыла рот, помолчала с открытым ртом минут пять и, так и не закрыв, разоралась во всё горло, на весь город:

— Где ты был? По плаксам своим и сарам шлялся, а пока их дрючил, Настю на кухню отсылал? Или под койку прятал? — «И откуда она про них знает?» — подивился Егор. — Куда ты её водил? В какие притоны? Это ты, ты её научил! Или нет? Или просто обматерил ребёнка? Ты никогда больше не получишь её! Никогда! Пошли отсюда, — маман дёрнула дочу как репу и поволокла прочь.

Егор поплёлся в другую сторону. У машины остановился, обернулся. Света и Настя удалялись, не оборачиваясь. Света, не оборачиваясь, рявкнула: «Не оборачивайся…» Егор, пригнувшись, впрыгнул в машину; по стеклу прощально проскрипело замедленной пулей из вачовских матриц, железным жалом опоздавшей злобы — ненежное женино слово «.. сволочь!»

24

Ещё плача у Мегацентра, Егор посматривал на часы, опасаясь не поспеть в кино. Выкарабкавшись из недр семейства, заволновался, задумался про Плаксу. Настроение не то, чтобы улучшилось, но точно поднялось, осталось в миноре, но перешло в какой-то иной, более высокий регистр. Он начинал понимать, что хочет её, хочет хотя бы видеть её, видеть хотя бы на экране, хоть в скверном гриме, в плоской и плохо исполненной роли, хоть так… Он заскочил домой поесть/переодеться/отмыться от мятного отбеливающего геля, гематогена, от самого себя. Отмылся; поел почти празднично — какой-то экзотический невкусный фрукт, запитый шампанским; одевался долго, перебирал, ощупывал, сочетал костюмы и галстуки, прислушивался к туалетным водам и деодорантам, тёр, как Чичиков, щёки чем-то новейшим, дающим лоск; сомневался и нравился себе, опять сомневался, опять нравился; вертелся перед зеркалом, как Чичиков же, собирался, как на свидание, на настоящее свидание, не первое — но, возможно, последнее. Надеялся, что ли, — вдруг всё же она придёт, премьера всё же.

2а в Ордынском проезде оказался невысоким, но весьма вместительным офисным билдингом, отделанным с крыльца и в холле похожим на дешёвый пластик очень дорогим чёрным италийским камнем. У дверей встречали похожие на банкиров сторожа, просили пропуск или карту гостя, но тех, кто от Т.Евробейского, провожали к «Своим» в четвёртый этаж без разговоров и без пропусков. Там помещался небольшой кинозал, предваряемый обитым малиновым бархатом буфетом. По буфету носились коктейли и киррояли, металась икра, раздавались фингерсэндвичи, птифуры и звуки поцелуев; клубились, целуясь ушами и щеками, усыпанные бриллиантами, обтянутые питоньими шкурками, покрытые золотом, платиной и купленными в наишикарнейших салонах загарами, пахнущие Карибским морем и аспинским снегом очаровательные, обаятельные, обалденные, обезжиренные ёгами и диэтами сливки общества: реальных нобилей и по-настоящему известных людей было, впрочем, здесь немного, но довольно казалось и того, что все прочие известны были друг другу и производили среди самих себя натуральнейший фурор. Сейчас видно было, что собрались действительно «свои», друзья, редко расстающиеся и старающиеся всюду держаться вместе, ибо слышались оценки (нелицеприятные!) сегодняшнего утренника в детском саду имени Георга Пятого, куда бездарные менеджеры так и не смогли затащить Джонни Деппа поразвлечь дорогую детвору, и это за такие-то ежегодные взносы (безобразие!); а на роль Джека Воробья пришлось нанять Женю Меронова, но детей разве надуришь, это ж не лоховские какие-то там последыши учителей, учёных и уборщиц, они сразу почуяли фальшивку и устроили скандал. Слышались и куда более позитивные отзывы о съеденном вчера в ресторане «На дне» на дне рождения миллиардщика Ветрова устричном ужине в поддержку малого бизнеса, демократии, российско-американской перезагрузки, убитых журналистов, избитых адвокатов, запрещённых писателей, заключённых бизнесменов и т. д., т. п. Говорили и о коллективном походе на позавчерашнее открытие нонконформистской выставки тысячи битых бокалов, организованной в знак протеста против коррумпированной бюрократии, кровавой гэбни, сырьевой экономики, высоких цен на газ, суверенной демократии и пр., пр., пр. И о месячной давности общем отдыхе на Мальдивах, и годичной — на Тасмании. И т. д., и т. п., и пр., пр., пр. Складывалось впечатление, что все эти люди никогда не расходящейся толпой таскались по всем вечеринам города и мишленовским кормушкам планеты.

Егор среди них был человек новый, никому не приятель, но встречен был приветливо, поскольку круг их из человек всего-то около ста сомкнутый так давно не размыкался, что они представить не могли никого в нём чужого и опасного — если в нём человек, если среди них, значит — свой. Здесь были отстрелявшие своё расстриженные раздобревшие братки; были подозрительно богатые инспекторы гибдд и коллекционирующие Вермеера санитарные врачи; был один прогрессирующий министр и семеро его миловидных и грациозных заместителей; были народная артистка и шестеро (два бывших, один настоящий и три очередника, из будущих) её мужей; были двое каких-то, знакомых со всеми, но имени которых точно никто не мог никогда припомнить, у которых было по одиннадцать миллиардов ю.с. дол.; были пресловутые Палкинд, Чепанов, Клопцев, Эрдман, Петренко и другой Петренко, и ещё один Палкинд, каждый из которых стоил около пятёрки; было до взвода одномиллиардников и без счёта — рядовых многомиллионщиков. При них были жёны, любовницы, дочери — все одинакового примерно возраста — от 15 до 25 лет. При этих последних вились и кормились астрологи, режиссёры, актёры, журналисты, живописцы, фотографы, персональные правозащитники и массажисты, одомашненные ёги и оппозиционеры, и прочая изысканно побирающаяся мелюзга. Все были довольны собой и друг другом.

25

К Егору подошёл одетый в бриони миллиардер с двумя женщинами в барбаре бюи и тремя фотографами, наряженными настолько ультрамодно, что и магазины-то этой одеждой ещё не торговали, и никто, кроме самых посвященных и продвинутых швейных геев, не знал названия марки.

— Где собираетесь отдыхать? — спросил миллиардер, улыбаясь не только глазами, губами и зубами, но буквально всем своим обширным загорелым, лучащимся морщинами радости лицом; всем даже можно сказать телом и костюмом, и галстуком, и сорочкой, и ботинками улыбаясь так напористо, словно бы говоря «кто не улыбается, тот против нас», что Егор несколько должен был попятиться, чтобы эта громадная улыбка поместилась между ними и не наделала бы какой беды своей широтой и отчасти чрезмерной силой. — На Сардинии, как все? Там слишком много русских. Только в Океании остались места, где русских нет.

— Ив Белом море, и в Охотском, — поддержал разговор Егор. — А ещё таких мест много в Рязанской области, в Тверской, Калужской…

— Остроумно, — отозвался один из фотографов. — Ты что, патриот? Только не спрашивай меня, какой я национальности.

— Я и не спрашиваю, — спокойно парировал Егор. — И так вижу.

— А на айпио^[16] вышли уже? — сменил скользкую тему миллиардер. — Я торфяники разместил на полъярда; новосибирские объединённые помойки на чуть больше. В октябре ряжские овраги на айпио вывожу, пару ярдов думаю поднять.

— А что в оврагах-то? — опять зашкворчал ерепенистый фотограф. — За что два ярда-то?

— Китай растёт, Индия растёт, сырьё жрут любое, только давай, и в любых количествах, — пояснил предприниматель. — А в оврагах… Ну… песок, глина… — предприниматель задумался, его собственные слова не убеждали его, он и сам не понимал, почему эта дрянь два миллиарда долларов должна стоить, хотя знал наверное, что стоить будет не меньше; и чтобы не уронить себя в глазах восторженных прихлебателей, бодро завершил. — Глина, вода… Трактор брошенный, помню, на дне — металлолом, значит… Ну и всё такое. Китай растёт, всё в дело идёт, как в китайской кухне.

— Поняла, я поняла, — восхитилась одна из пятнадцатилетних женщин. — Мы в четверг в «Жуй-цзы» ходили. Только открылся, были? Они, и правда, всё едят, ну просто всё подряд. Кузнечиков, личинок, солому какую-то; а из современных блюд, к олимпиаде придумали — под кисло-сладким соусом маринованные кроссовки. Пробовали? Ну вкусно, правда? Ну, скажите же, вкусно! Вот молодцы эти китайцы. И уж конечно, они найдут, куда деть и песок наш, и глину, из всего, хоть из пыли, прибыль сделают. Не то, что мы, на золоте сидим, а нищие.

Вспыхнув трогательными юным румянцем и десятикаратным ванклифовым кулоном, она умолкла.

Почему-то тоже покраснев, миллиардер пошёл к барной стойке, женщины и фотографы ринулись за ним.

— Вы где отдыхаете? — на не успевшего наговориться Егора набросилась очень красивая женщина, одетая в бюи, одной рукой держащая облепленную бриллиантами сумочку, а другой — крупного породистого короткошёрстого бурого с подпалинами боксёра в бриони и тоже не без бриллиантов. — На айпио когда выходите?

— Вот отдохну и сразу выйду, — ответил Егор.

— Вы должны знать, что всё это поклёпы и наветы, — доверительно прошептала на весь буфет красавица.

— Что поклёпы?

— Мой бывший пишет книгу. Печатает в «Агоре» у этого подонка Хомякина. Все издатели отказались, а этот урод… Главное, я ему звоню «ты что, урод, задумал, сядешь, урод, за клевету, как Лурье», а он — ты тоже, говорит, книгу напиши, ответ на клевету, я и тебя напечатаю. Ты, сука, говорю, и с меня хочешь денег срубить, подонок, — шептала дама Егору куда-то в шею, одёргивая иногда своего шелестящего ломаными ушами и чуть приплясывающего от скуки боксёра, который то и дело норовил ухватить снующего официанта за бутылку презентуемого блюлейбла. — Не верьте тому, что будет в книге. Он там напишет взаимоисключающие вещи. Что я фригидна, например, в одной главе опишет, а через тридцать страниц — что трахаюсь напропалую. Ну зачем мне трахаться, если я фригидна, сами посудите? А если я не фригидна, зачем мне с этим дешёвым импотентом жить? Ха, он мне говорит, «я крупнейший в мире импортёр фишек для казино». А я ему — ты не импортёр, а импотент крупнейший в мире, — очень красивая женщина теперь почти прижалась своим речевым аппаратом к его лицу и шипела Егору прямо в нос шибкой, отдающей неоднозначным ароматом жёваной креветки речью. — И не подарила я подаренный им мне на годовщину свадьбы майбах хоккеисту Чуме. Чума и сам таких майбахов кому угодно и сколько угодно подарить может. Потеряла я его. В смысле, майбах. Оставила где-то, а потом что-то забегалась, закрутилась. Смотрю — нет. Во дворе нет, в гараже нет, на стоянке у фитнеса нет, на даче нет, на второй даче нет, в доме на Корсике нет и в лондонском доме нет. Ну бывает, а этот жмот… Другой бы плюнул и новый подарил, если уж любишь по-настоящему. А этот… Чума, Чуме, Чуму… Всё наветы и поклёпы…

Не дослушав, Егор сбежал в мужской туалет, переждал там немного и, увидев, что время к девяти, к сеансу, осторожно вышел.

— Вы где планируете отдыхать? На айпио, слышал, выходите? И как? — не дав толком выйти из туалета, встретил почти в дверях бедного Егора красиво седеющий и как-то молодецки стареющий мультимиллионер с осанкой и статью передового секретаря обкома кпсс/влксм, каковых игрывал во время оно и часто, и ярко талантливый артист, каких теперь не сыщешь, Кирилл Лавров. При секретаре была и секретарша, называвшая своего мультимиллионера любовно и нежно ненаглядным своим мультимиллионерушкой, а порой и нежно-пренежно просто мультиком.

— Бриони? — вопросом на вопросы ответил Егор, указывая головой на обкомовский пиджак.

— Он самый! — бодро признался седовласый мультик. — Как вам фильм?

— Ещё не смотрел.

— Я тоже. И всё-таки. Неужели нет своего мнения? — прищурился передовой секретарь. — Нельзя так, молодой человек, вот в наше время…

— Трудно сказать, всё-таки я не видел фильм, — не понял Егор. Тогда, сексуально откашлявшись в переливающийся перстнями кулачок, взяла слово прекрасная передовая секретарша:

— Режиссёр Альберт Мамаев в свои сорок пять лет по праву считается живым классиком русского киноавангарда. Продолжателем таких взрывателей традиций, как Дзига Вертов, броненосец Потёмкин, то есть, я хотела сказать, Эйзенштейн, Юхананов, Тарковский. Он слишком жёсткий даже для таких экстремалов кино, как Пепеткин и Жистяков. Его бы похвалили, пожалуй, Антонин Арто и маркиз де Сад, но они мертвы. Поэтому Мамаева ругают, — произнося текст, юная ценительница искусств смотрела, как слепая, куда-то внутрь себя, где вытягивалась из её небольшого и не для таких забот приспособленного мозга зазубренная бегущая строка чужих буковок и пустозвучий.

— Умница ты моя, — умилился мультимиллионер и призвал в свидетели Егора. — Ну, не умница разве? Скажите, что умница!

— Умница, — сказал Егор.

— И ведь с виду так, блондинка просто, а заговорит — что твой Цицерон, что Познер! Это ведь такая заратустра, что только заслушаешься и забудешь про всё на свете… Заратустрочка ты моя!

Столь энергично поддержанная, заратустрочка защебетала пуще прежнего:

— Уже первый фильм Альберта Мамаева — «Избиение младенцев», 1997 год, — вызвал яростные нападки со стороны культуртрегерской олигархии, критиканской мафии и неподготовленных зрителей. Церковь, и та осудила его, хотя снят он был по евангельскому сюжету. Сорок восемь сцен насилия, неспешно изображающих убийства детей нулевого возраста различными, в том числе и самыми жестокими и изуверскими способами, показались чересчур откровенными и смелыми даже для видавших виды знатоков кино-не-для-всех. Вот как ответил критикам сам режиссёр: «Если вашу мораль может разрушить малобюджетный фильм, то грош цена вашей морали, то и ваша мораль — малобюджетная показуха. Мой фильм не разрушает мораль, он давит на неё, трамбует, прессует её и тем — уплотняет, укрепляет; возмущает, сотрясает её и тем самым — пробуждает, активизирует, приводит в движение»…

Пока она говорила, Егор заметил на её великолепном лице небольшую помарку. Присмотревшись, разглядел, что к её трепещущей, заманчиво то прикрывающей, то обнажающей драгоценные зубы ручной работы верхней губе приклеился вихрастый, пружинистый, лихо закрученный седой лобковый волос.

— Извините, — прервал он её речь. — У вас…

— Что? — сбилась она.

— Вот тут… — показал Егор.

— Здесь? — заратустра скользнула ладонью по рту.

— Правее, — наводил Егор.

— Здесь? Всё?

— Выше.

— Всё? — начинала психовать передовая секретарша.

— Здесь, здесь, но не всё, — готовый уже сам отлепить мерзавца, начинал психовать и Егор.

— Да что там такое? Посмотри, любимый, помоги мне, наконец, стоишь, как будто тебя не касается, — набросилась блондинка на своего секретаря.

Тот приосанился, прищурился и двумя деликатнейшими из многочисленных своих ухоженнейших, видно, только полчаса назад вынутых из маникюрного кабинета, молодцевато стареющих пальцев снял бойкий волосок с пухлой губки.

— Всё, ангел мой, — он попытался спрятать свой трофей обратно в брюки, но не тут-то было.

— Что это? — потребовала правды заратустра. Мультик показал.

— И я всё это время ходила с этим! — тихо взорвалась подруга. — Это сколько же? Да как из машины вышла… И до сих пор! А мы… Ты же меня представил Шекельгруберу… Что он теперь обо мне подумает? То-то я смотрю, его эта соска силиконовая лыбится без перерыва… И с Камаринскими общались, и с Иркой; и Ленка тоже… Ах, боже мой, что станет говорить Ленка!! Почему ты мне не сказал? Ты что, не видел этого? Вообще не обращаешь на меня внимание, только на блядей этих заглядываешься, скотина…

— Надь, ну прости, Надь, ладно тебе, — заклинал секретарь закипевшую заратустру, и Егор, использовав свой шанс, рванулся вправо, вышел из окружения и скрылся в густеющей тьме кинозала.

26

Стемнело, на экране обозначилось «KAFKAS PICTURES PRESENTS»,^[17] «фильм Альберта Мамаева», «Призрачные вещи», «в ролях», «Илья Розовачёв», «Ефим Проворский», что-то ещё, что-то ещё и, наконец, — «а также», «Плакса». Название фильма показалось знакомым. Может быть, только показалось. Егор поправил галстук (Плакса очень придирчива по части качества галстучных узлов) и сел, как истукан, навытяжку (Плаксе не нравилось, когда он сутулился), и вперился в экран, и стал дожидаться Плаксы.

Ждать пришлось не столько долго, сколько нудно. Картина была из сочных красок, глянцевая, сработанная в той технике, что возвышает поношенную, неброскую реальность до праздника быстро линяющей, но часа два дивно и дико цветущей эфедриновой галлюцинации. Фильм цвёл ярко и бесформенно, тужился, пенился, бурлил непонятно о чём. Бурление происходило то в Швейцарии, то в Массачусетсе, для туповатых недогадливых зрителей типа егор в каждый новый пейзаж помещалось объявление «Массачусетс» или «Швейцария». Какой-то Мужик, имени которого так никто и не назвал (или Егор прослушал, пропустил момент) то писал, то читал что-то; к его чтению и писанине добавлялась роскошная окрошка из швейцарских, североамериканских и почему-то арктических как бы открыточных видов, залитая глубокомысленной кислятиной закадровых рассуждений. Иногда Мужик переставал читать и ел, порой пил, изредка разговаривал о прочитанном и съеденном со случайными одноразовыми персонажами, которые, отговорив и исчезнув, потом в картину никогда не возвращались. Однажды Мужик получил записку, развернул её во весь экран, все видели теперь, что в ней написано «мистеру R. неприятно любое упоминание о мисс Мур и её матери», и этот крупный план мозолил зрителям глаза минут десять кряду. Плаксы всё не было. Егор стал уже скучать и ёрзать, но расплывчатый сосед слева, вероятно, знаток кино-не-для-всех, сопоставимый по уровню с заратустрой, снисходительно обнадёжил: «Потерпите ещё; Мамаев не может не удивить. Нарочно тянет, чтобы сильнее подействовало».

Мамаев потянул ещё минут сорок и, наконец, выпустил на экран Плаксу. Егор ещё прямее выпрямился и поправил исправный галстук. Она была прекрасна! Вошла в швейцарский железнодорожный вагон, куда погрузился и читающий Мужик. Тоже что-то там читала. Они заговорили про книгу. Она, Егор это запомнил, сказала, что ей нравятся книги о насилии и о восточной мудрости. Потом они поженились. Потом легли в постель в безвестном отеле. Он трахал её битый час без купюр. Ей, как показалось Егору, нравилось далеко не всё, что он с ней делал. «Ну вот, началось. Я же говорил», — сам себе похвастался смутно проступающий слева комментатор.

Потом герои фильма уснули. Мужик проснулся первым и начал бабу свою душить. Душил долго, не спешил, душил сзади. Оператор уделял больше внимание, впрочем, не ему, а плаксиной героине. Показывал её перекошенный рот, стиснутую шею, багровеющее, потом белеющее, потом синеющее пучеглазое лицо, вываливающийся язык, бессильные руки.

Плакса уже было собиралась сыграть смерть, но тут Мужик отпустил её. Она пытается объясниться, не понимает, что происходит, не может поверить в только что случившееся. Здесь пантомима, слова их не слышны, заглушаются оболванивающей облади-обладой. Он успокаивает, заговаривает её, убеждает, что пошутил, что ли? Укрывает одеялом, убаюкивает даже. И вдруг опять начинает душить, и опять, когда летальная развязка приближается, отпускает. Теперь она пытается бежать. Он ловит её, душит, додушив до полусмерти, отстаёт. И так семь раз. На седьмой уже милосердно доводит тело до конца. Она гибнет. Осточертевшая облади-облада увязает в паузе. Гул пламени. «Прошло десять лет». Мужик в той же комнате. Просыпается один среди пожара. Сгорает заживо; крупный план; чудовищные подробности; истошные вопли; облади-облада далеко и тихо. «В фильме снимались». Устало догорающие Мужик и тумбочка. «Песня в исполнении Битлз». Экран обугливается, чернеет. «Конец».

Егор, всякие дела на своём веку обделывавший и тела по-разному не однажды разделывавший, продрог тем не менее от увиденного и услышанного до костей, чего не сказал бы об изнеженных «своих», которые, хоть и чурались чёрной работы, нанимая для неё скорострельных егоров, зрелищами зверств отнюдь не подавились и превесело возносили ленту храбрыми возгласами «круто!», «круто, братцы, круто!», а попадая в бархатный холл, со зверским аппетитом хватались за креветочные шашлычки, белужий яйца и длинноногие фужеры шампанских вин.

27

Егор пронёсся сквозь их разряженные ряды к выходу, боковым зрением приметив то ли Сару, то ли просто прохожую, похожую со спины на Сару неСару, но проверяться, окликая и догоняя, не стал. Побежал домой, где трое суток подряд мыл руки, ничего не ел, не спал, лежал в ванне, мечтал забыть просмотр и рыскал по интернету в поисках Плаксы. Нашёл кое-что, да почти ничто. О «Призрачных вещах» сообщалось, но не о фильме и не то, что нужно; Мамаева простебали на олбанском диалекте несколько невлиятельных блогеров года четыре назад, и обанафемствовал какой-то виртуальный протодиакон в прошлогоднем феврале, после чего и след постановщика в сети простыл. О «Своих» — никаких сообщений. И о Плаксе — никаких. Напрасно он явился на место и время обещанного он-лайн-свидания. Напрасно являлся несколько раз и позже, водил курсором туда/сюда, топтался, тосковал — её не было. Он отправился искать её, сперва — на респектабельных, богато оформленных сайтах кинокомпаний и досужих журналов; потом свернул на бульвары — в паутину сплетен и нецензурной критики; потом в пиратские районы, торгующие ворованным видео; и вот уже оказался на тёмных, редко посещаемых окраинах трафика, где обитали крепко запароленные шайки педофилов, нацистов, наёмных убийц, проституирующих инвалидов, похотливых уродов, торговцев наркотой, необычных психов и другой тому подобной публики, но и здесь никто не слыхал о ней. Он вышел за околицу www в открытый, чистый, незабаненный и неуязвимый для спама космос — там была угольная непроглядная чернота, как под «Конец» фильма; Плаксы там не было.

Егора не то, чтобы мутило от муви, хотя мутило, мутило жутко, но — главное — мучила сначала принятая им за отвратную оскомину, набитую душе мамаевой маетой, но мало помалу набухшая в голове ослепительной болью злокачественная догадка.

Егор был очень опытен, он много лет любил и лишь на днях разлюбил свою работу. По роду службы он часто наблюдал, как отбывают в мир иной суровые командиры коммерческих войн, их жёны и дети, их быки и пехота, а также нелепо попавшие под раздачу, оказавшиеся не там и не тогда, где и когда было бы им лучше оказаться, затянутые в жернова бандитских боёв внеплановые жертвы, безвинные балбесы. Он знал, что они чувствуют и как выглядят, пока они есть, и после — когда их нет; как ведут себя их лица, рты и глаза, кожа, сердца, кишки, ноги и руки; что делают в их крови адреналин и сахар; куда прячутся мысли; из чего вываривается блаженная покорность, сладкая коматозная слабость комнатной температуры, вдруг прекращающая агонию и нежно смывающая жизнь с ничего не значащих холмов и улиц. Он знал — то, что случилось с Плаксой, нельзя сыграть; в самой извращённой или реалистической постановке так точно получиться не может; ни в гангстерских боевиках, ни в фильмах ужасов изобразительные средства не достигали такого страшного уровня при даже колоссальных бюджетах, поступавших в распоряжение режиссёрствующих маниаков и инженерствующих психопатов. А вне кино — так всё и было: так плакали, так кричали, так перекашивались, так превращались в животных и белели, и цепенели так. По всему выходило — Плакса реально, на самом деле изнасилована и задушена; и стыд и смерть её засняты на плёнку, а потом и сожжение её убийцы. Догадку подкрепляло и то, что Плакса так и не вышла на связь, как обещала, так и не нашлась, не отозвалась.

Ошеломлённый Егор оделся во что-то, подобранное с грязного пола, оказавшееся смятым трёхдневной давности костюмом, в котором ходил к «Своим», и опять пошёл к ним, узнать, сам не знал что.

2а в Ордынском пр. успел подрасти за это время на один-полтора этажа, как и положено офисным строениям в эпоху бурного экономбума. У дверей Егора встретили те же сторожа, что и тем вечером, немного потолстевшие, как и положено сторожам в эпоху бума потребительского. Но теперь сторожа грубили небритому, встрёпанному, неглаженному посетителю, на фамилию Евробейского никак не реагировали, ни о каких «Своих» не имели понятия; о четвёртом этаже отзывались обрывочно и отрывисто, что там, дескать, ооо, въехали только вчера, торгуют какими-то адр, планируют преобразоваться в оао, а до них сидело зао, но завалило бизнес и закрылось, и чего это вы интересуетесь? Шли бы вы восвояси.

28

Егор позвонил Игорю Черненко. Чиф ещё числился его боссом, но не виделись они давно, охотились каждый за себя, добычей не делились. Егор научился вроде бы обходиться без Чифа, но вот дошло до такого дела, что стало очевидно — не научился. Вот как разыграются малые дети, разойдутся, когда один станет человек-паук, а другой непобедимый бионикл, переплывут все моря, перепрыгнут горы, сразятся в великанами — и одолеют их; встретят людоедов — побьют; уничтожат и злых роботов, и вампиров; но тут зацепится за край дивана спайдермен, растянется по полу, расквасит нос и расплачется, а глядя на него, расплачется и бионикл; и вот уже оба зовут папу, зовут маму, хотя минуту ещё назад и не помнили, что есть у них папа и мама, и постеснялись бы признаться и себе, и могучим врагам своим, что нуждаются в ком-то утирающем нос.

Черненко жил теперь в той самой квартире, где когда-то постриг Егора в братство чёрной книги. Все эти годы он расселял с помощью денег и угроз аборигенов старого сталинского памятника архитектуры, заполучив около трети всех его помещений. Агрессивная квартира Чифа бестолково, но неостановимо расползалась по всем направлениям, как какое-нибудь богатое, разбросанное и дурноуправляемое герцогство Бургундское сер. XIVb., надувшись посреди здания до трёхсполовинойэтажного как бы дворца, от которого в разные стороны расходились протуберанцы и аппендиксы, эксклавы и анклавы всё новых и новых покупаемых и покоряемых силой территорий. Точных размеров своего жилища не знал ни сам Игорь Фёдорович, ни его дворецкие, ни юристы. Многие части квартиры были всегда под судами, на окраинах её партизанили отряды недовыселенных жильцов; десятки комнат не использовались, либо тонули в непролазных ремонтах; повсюду бродили толпы таджиков с вёдрами асбеста и охапками мебели; мельтешили заблудившиеся любовницы и дальние родственники, зашедшие по делу и оставшиеся жить младшие партнёры; толкались охранники, мелкие воришки, чьи-то собаки и даже пожилой попугай, не пожелавший переезжать в Жулебино, как многие коренные москвичи, и неизменно возвращавшийся, сколько его ни гнали.

Обстановкой квартира, как и много лет назад, была похожа то ли на склад, то ли на офис, то ли на снятую для подпольной любви явочную хату. Рухлядь была моднее и значительно дороже, но громоздилась, валялась и топорщилась, как и тогда, какими-то кучами, оставляя впечатление уже никак не бургундское, а совсем среднерусское; напоминая большинство наших городов, сёл и домов, где всё расположено и выглядит так, будто люди только что сюда приехали и ещё не устроились, не обжились как следует; или, наоборот, будто дожились уже до ручки, до скуки и отвращения и, проклиная это место, сидят лет по триста на чемоданах, узлах и баулах, готовые вот-вот уехать, в любую минуту подняться и бежать куда глаза глядят, на все четыре стороны; и смотрят вокруг как посторонние пришельцы на чужое некрасивое, унылое и убыточное хозяйство. Сор с дороги не уберут, дома построят наспех, как будто и не для жизни, а так, перекантоваться; на детскую площадку, на общее мелкое дело копейку пожалеют, а на ту копейку напьются чего-нибудь ядовитого и закусят чем-то несвежим, невкусным; опунцовеют и уставятся окосевшими очами поверх подорожного сора, недостроенной детской площадки и завалившегося набок нецензурного забора на пустующую даль; и станут браниться и петь, и плакать у себя, на своей стороне, словно пленники на реках вавилонских.

Чиф был дома, звонку Егора, давно уже не слыханному, ничуть не удивился и тут же пригласил заехать. Из семьи семи первозванных братьев чёрной книги при нём оставались лишь двое; остальные, включая Егора, понемногу, без объяснений и объявлений обособились, промышляли кто чем, но числились в братстве и, про себя давно не признавая Чифа боссом, явно от него не отрицались. Босс же виду тоже не подавал и разбираться с отступниками не спешил. Потому, с одной стороны, что не хотел обнаружить перед всеми слабину братства и тем спровоцировать нападение конкурентов — «крокодилеров», кровожадных и жадных диких выходцев из отдела писем легендарного сатирического журнала, державших сто процентов сбыта учебников ботаники и зоологии и завистливо шакалящих вокруг контролируемых чернокнижниками изобильных рынков; а также «яснополянских», деревенских бандитов, с которыми братство вело войну за доходы с русской классики с незапамятных времён, войну изматывающую, истощающую, лишь недавно затихшую и возобновления которой не хотел никто. С другой же стороны, как любой бывший босс, в душе был убеждён, что разбежавшиеся вассалы не справятся без него, напортачат, облажаются и вернутся. Поэтому и не удивился визиту Егора, принял его в почти полностью оштукатуренной комнате с двумя эркерами, щегольскими книжными шкафами красного дерева, грязными козлами с доштукатуривавшим угол певчим таджиком и двумя психоаналитическими кушетками, между коими помещался мраморно-малахитовый стол, заваленный всяческой бездельной дороговизной, как-то: раритетные сигары шестидесятых годов, бутыли редчайшего скотча, хрустальные банки с фуагра; часы платиновые, золотые и старые серебряные, наручные, настольные и карманные; зажимы для денег и галстуков, ручки и карандаши цены необычайной; платиновые, золотые, старые серебряные, хрустальные, мраморные и малахитовые статуэтки, шахматы, глобусы, пепельницы, письменные принадлежности, эйфелевые башенки, кремлики, таджмахалики, весёленькие бигбенчики… Игорь Фёдорович не постарел, наоборот, навтыкал себе в плешь каких-то новых невозможных волос по цене пять тыс. дол. сша за шт., не преминул сверкнуть и клыками в ту же цену, купленными там же, где волосы, где-то возле Голливуда в клинике, где молодились клуни и демимуры. Облачён был в по-домашнему запятнанную петрюсом бархатную праду и сморщенные, обрызганные таджицкой штукатуркой шиншилловые тапочки. Был вместе с тем грустен, в руке держал книжку о Гамлете и, увидев растрёпанного, всмятку одетого и обескураженного Егора, прочитал ему тут же из книжки:

— … в незастёгнутом камзоле, без шляпы, в неподвязанных чулках… и с видом до того плачевным, словно он был из ада выпущен на волю вещать об ужасах, — вошёл ко мне.

— Привет. Из ада. Об ужасах. Именно так, — ответил Егор. — А что вдруг Гамлет?

— Расскажу, брат, расскажу, что вдруг. Ложись! — указал на одну из кушеток Чиф, сам завалился на другую, закурил сигару и, обмакивая её для вкуса в скотч, поведал присевшему и машинально взявшемуся нервно поедать фуагра нефритовым ножиком для резки бумаги гостю пространный свой ответ. — Да ты ложись, ложись, будь как дома. Слушай.

Ты помнишь Фёдора Ивановича? Мой отчим. Должен помнить. Так вот. Когда мне было лет шесть, соседскому мальчишке побывавший по путёвке где-то на той стороне железного занавеса некий родственник привёз шикарного оранжевого надувного крокодила, примерно такого, как Мимино купил за бугром для племянника. Ну, сосед, понятно, нос задрал и даже потрогать крокодила не давал. А мне так захотелось такого же, так сильно, как ничего уже потом в жизни не хотелось. И стал я к отчиму приставать: купикупикупи! А отчим, хоть за границу и не выезжал, от жалости или так, сгоряча, сдуру пообещал мне к новому году крокодила такого же оранжевого достать. Хорошо; достать, легко сказать, а где? Мама, видя его замешательство, хотела меня на минский велик навести, или на игрушечную ракетную установку. Но я стоял на своём — импортный крокодил, отдай-не-греши, раз обещал. Отчиму неудобно, молчит, вздыхает.

Вот новый год наступил. Вижу — прячет отчим глаза, велик вкатывает, мама установку суёт, ракеты по ёлке запускает, а крокодила нет. Проплакал я всю новогоднюю ночь. И потом ещё день и ещё ночь, силы кончились, а я всё плакал. Отчим у меня прощения просил, но я не прощал, так меня замкнуло не по-детски. С Фёдором Ивановичем не разговаривал и на мать дулся, потому что она за него была.

Ну да не век же горевать, забывать стал про крокодила, замечтал потихоньку о настоящем футбольном мяче и форме футбольной, особенно о бутсах и гетрах почему-то. И вот как-то в конце уже января, вечер помню, звонок в дверь, мать идёт открывать, я за ней в прихожую, дверь открывается. Стоит на пороге отчим, только с улицы, с мороза, снежинки на шапке и на пальто, на плечах — густо; а ниже по пальто редко, но зато блестят и светят, как звёзды уютного рождественского неба; а в руках у него, тоже весь в снежинках, оранжевый желанный, не хуже, чем у соседа, лучше, чем у соседа — мой собственный отныне и вовеки веков крокодил. Бросился я к отчиму и прежде крокодила обнял его от избытка радости, благодарности и нежности; уткнулся в его заснеженное пальто, от которого веяло январской свежестью, доброй стужей и чистым воздухом, и снежинки тонули и таяли у меня в слезах. Мама говорит «дай ему раздеться, отойди, замёрзнешь» и смеётся, а отчим плачет.

Этот зимний запах никогда не забуду, так уже давно не пахнут наши зимы. Потепление что ли глобальное, или просто мельчает и народ, и климат, но зимы теперь разве зимы? Снег тёплый какой-то, ленивый, вялый, воздух влажный, затхлый, как из подпола, не зима русская, а так, баловство одно. С такой зимой на Гитлера не пойдёшь. Слышал я, что в бюджете этого года расходы на оборону резко увеличили, ракет больше надо, потому как на зиму надежды теперь никакой. Ну да это в сторону.

Недели три последних, раза по два-три в неделю я просыпаюсь от холода. Вижу, дверь в спальню нараспашку, стоит в проёме мой прозрачный синеватый отчим, припорошенный снегом, даром что лето, с крокодилом в руках, только не с надувным, а с живым, слегка извивающимся. Стоит и смотрит на меня Фёдор Иванович, смотрит и молчит; снежинки на нём не тают, холод от него идёт, как тогда, только как бы с привкусом каким-то нехорошим. Стоит и смотрит, и молчит, а крокодил из рук вырваться норовит; а холод всё идёт и идёт, пока не заиндевеет вся комната, пока не доведёт меня до дрожи, до посинения, до онемения мозга. Увидев, что мне уже невмоготу, что сомлею вот-вот, уходит; а я до утра согреться и уснуть не могу, стучу зубами, стучу зубами, стучу зубами.

Прошлой ночью призрак дал мне передышку, не явился. Думаю, придёт сегодня. Вот я и решил трагическую историю принца датского перечитать, ознакомиться, так сказать, с передовым опытом общения с призраками.

«Alas, he's mad,»^[18] — подумал Егор.

— Ты подумал «увы, он ёбнулся»? — расслышал чуткий по обыкновению Чиф. — Нет, брат, ничуть не бывало! Ведь, насколько мне известно, наличие совести есть признак душевного здоровья, не так ли? А впрочем, ты ведь за чем-то пришёл. О своих ужасах я поведал. Поведай теперь ты о своих.

29

Егор рассказал о Плаксе, о фильме, о «Своих» и о своих догадках.

— И что? — не понял Чиф. — Что ты хочешь от меня?

— Там были, я говорил, Чепанов, Эрдман; ты с ними лично знаком, а я нет. Ты вообще многих знаешь, у тебя связи на самом верху и в фсб, мвд, и в прессе. Узнай, что это за студия «Kafka's pictures», что за режиссёр Мамаев, что там вообще происходит, — пояснил Егор.

— А зачем? Ты что, действительно полагаешь, будто Плаксу убили и сделали из убийства кино? Чушь какая-то. Кому это нужно? Спецэффекты это всё. Слишком натурально, не слишком натурально, да что мы с тобой в этом понимаем? Это же кино, а не книги, — бурчал Чиф. — Ты допускаешь нечто крайнемаловероятное.

— А со мной всегда происходит как раз то, что наименее вероятно. Это не по науке, но я живу ненаучно и думаю, что по науке живут только мюмезоны и медузы. Посмотри вокруг: вселенная — довольно суровое место. Вероятность зажигания и выживания жизни среди этой пустоты, съёжившейся около абсолютного нуля, практически ничтожна, близка к нулю абсолютно; но жизнь, однако же, живёт и даже зажигает. Потом: среди шести миллиардов людей оказаться в небольшом коллективе тех, кто курит винтажные сигары и жрёт фуагру из банки, труднее, чем в неудавшемся большинстве в астраханских бараках, парижских предместьях или на просторах республики Чад. Труднее, но мы здесь, а не там. Странно, что двое тишайших хмырей вроде нас, близоруких чтецов Уоллеса Стивенса, Зюскинда и Белого, вышли из тихой редакции с кистенём на большую дорогу душегубствовать заради фуагры и модных штанов. Невероятно, ненаучно, но так. Крайнемаловероятно, что Плаксу убили, а если убили? Если и не убили, то могли сделать из неё рабыню для порнухи садической, угрозами или на психотропах держать; не стала бы она в таком по своей воле сниматься, ты её знаешь, — настаивал Егор.

— Да хоть бы и так, спасать что ли её решил? — не понимал Чиф. — Кто она тебе? У неё своя жизнь. Она тебя, не обижайся, конечно, ни во что не ставила, изменяла тебе со всеми подряд недоолигархами и кинопроходимцами. Ты вот о чём лучше подумай: новые корифеи в литературе заводятся, молодые, ранние, надежды подают. Сейчас за так заберём, через три года, раскрутив, море денег заработаем да ещё карманных лидеров общественного мнения получим в своё полное распоряжение. Молотко, Дранцев, Плёцкая — слыхал? Начинающие, самое время брать. Взялся бы, Егор. У тебя опыт, упорство. Прибыль не как раньше семьдесят на тридцать, а пополам. Не век же Чеховым, Басё и фальшивым Сергеичем питаться. Этих молотков скоро одних будут читать, а с Чеховым и советником Такамурой только учёные гипотоники возиться останутся.

— Я подумаю, — отвернулся Егор.

— Подумаю! Не думай, ладно, это я так сказал, — разозлился Игорь Фёдорович. — Думать стал, стареешь. Небось, когда в Фёдора Ивановича на этом самом месте стрелял, — не думал.

— Это разве в этой комнате было? — обалдел Егор.

— Достоевский, Кеведо, Чехов, советник Такамура… — словно с собой говорил Чиф. — Знали бы все эти достоевщики и чеховеды, очкарики, ценители изящного, любители потрепаться о высоком, интеллигентушки блаженные, какими путями доставляется им разумное, доброе, вечное. Вот сейчас какой-нибудь мальчик учит урок, зубрит из учебника ботаники раздел какой-нибудь типа «мхи и лишайники» и «хвощи» там «и папоротники»; и не знает, что за госзаказ на этот учебник — замочили «крокодилеры» нашего Пашу, помнишь? А у «яснополянских» выкрали Гогу Гугенота и пытали три дня в гаражах, а потом повесили в Нескучном саду. И сами потеряли Вальта и Тральщика, и быков немеряно. А войну за сбыты Набокова в южной москве помнишь? Семь трупов. За розницу Тютчева помнишь? Между «яснополянскими» и «солнцевскими», которые во всё тогда лезли и сюда захотели. Ну тогда двумя взрывами магазинов обошлось, ночью, без жертв. Зато за опт обэриутов когда мы с «крокодилерами» схлестнулись! Хармс и Введенский тогда хорошо шли, как спирт ройял. Одиннадцать жмуриков! Рекорд! Вот вам прекрасное, вот разумное, вечное, и всё так — и религия, и политика, и поставки свеклы; а ты, я слышал, решил теперь по-праведному жить, без пальбы. Думал, врут, но теперь вижу — правда. Правда?

— Правда, — сказал Егор тихо.

— Забыл что ли секрет чёрной книги?

— Не забыл. В чёрной книге написано только четыре слова: «золото делается из свинца».

— Помнишь. Правильно помнишь, — похвалил Чиф. — А из чего же ты собрался деньги делать, если стрелять не хочешь?

— Полгода уже без стрельбы зарабатываю, — прошептал Егор.

— Э, нет, брат. Зарабатываешь, потому что другие за тебя стреляют. Я, например.

— Намекаешь, что я тебе должен? — посмотрел вызывающе на Чифа Егор.

— Дурак ты, брат. Иди, приём окончен; про кино твоё и про Плаксу что могу узнаю. Хотя не понимаю, зачем тебе. Дай недели две. Позвоню. Будь на связи.

30

Прошло два дня. «Человеки бывают двух сортов — юзеры и лузеры, — думал Егор. — Юзеры пользуются, лузеры ползают. Юзеров мало, лузеров навалом. Лузер ли я позорный или царственный юзер? Убили Плаксу, или убивают, держат в плену, или с её согласия смастерили из неё шлюху — какая мне разница! А может быть, она в полном порядке, и это просто современный модный фильм, спецэффекты и чудный актёрский дар? Скорее всего так! Зачем копаться? Так, так ведь скорее всего. Дураком же я покажусь, когда, запыхавшись и запылившись от долгой разведки и погони, явлюсь спасать, а она встретит меня, лёжа на очередном упругом, как новый бумажник, любовнике, цела-невредима, обжигаясь пожираемой на двоих жареной фуагрой, надсмехаясь над моей заботой и жалостию и обзывая меня дураком.

Но если ей и впрямь плохо? За что же уважать себя? За то, что — не хлопочешь о тех, кто не оценит твоих хлопот; не любишь тех, кто не любит тебя; за то, что не унижаешься перед бабой, унижавшей тебя столько раз, презирающей тебя простодушно и беззлобно, не бросишься за ней в огонь, пройдёшь мимо как чужой, пусть другие бросаются, кому она — не чужая. Или за: великодушие, благородство, чёткий расчёт за те часы обмана, которые были лучше любой самой чистой любви и самой честной верности; признание себе самому в любви к ней необъятной, неотступной и от неразделённости полной до краёв жизни, до начала и до скончания века; шествие в огонь — и не столько за Плаксой, сколько за своей любовью к ней, за собой, уже давно не отличимым от этой любви и погибающим вместе с ней и зовущим на помощь… — Егор повернулся на другой бок и задумался дальше. — А вот так повернёшься и увидишь — вздор, вздор! А вдруг и того хуже — западня, расставленные хитро силки, капканы и засады.

На что мне эта Плакса? Ну, найду я её, обидчиков её выпасу, и что я с ними сделаю? Буду читать им нравоучительные басни С.Михалкова? Главу тринадцатую первого послания коринфянам? Ведь не подействует. Прощу их? И её? Зачем же искать? Простить можно и заочно, для этого не нужно разбираться, расследовать, кланяться Чифу, напрягаться. А не простить, так что? Застрелить — не более того, но и никак ведь не менее.

А я насчёт этого бросил, завязал, зашился. Столько думал, столько готовился, трудно так привыкал. Жизнь без смерти живущая, начало же получаться. Не убий, не убий. Ты не убий, я не убий, ты меня не убий, а я тебя. Такое великое дело из-за этой, строго говоря, твари… Великое дело, может, с меня — начнётся, а может, пропадёт из-за этой, строго говоря, бляди… Дело, правда, пропащее, да хоть бы даже я один от смерти отрекусь, какая для жизни экономия. Я же в год человек по десять убираю. Правда, таких, которые, если жить будут, сами каждый по пятнадцать в год грохнут. Ну так это не ко мне, это выше, там рассудят.

Нет, нельзя мне убивать, нельзя, и было б из-за кого, из-за суки этой; пришли, помню, в гости к Чачаве, ныне покойному, а она на глазах у всех с ним всё переглядывалась и плясала потом непечатным способом; а я злюсь, а она и рада, и злит меня больше; а потом он вроде ушёл, и она как бы вышла, и нет их, и нет; а мне сказали „иди, они наверху“, а они там в туалете типа, оба сразу, дверь я одним ударом выбил, а они там… И ради неё мстить? Грех на душу брать? Ни за что! Уехать надо, отдохнуть, — Егор набрал номер знакомого турагента. — Артур, это Егор. Завтра в Норвегию хочу, в Берген, в тот же отель, что тогда. Тот же номер, да, с видом на фьорд. И лодку. Дней на десять. Ту же лодку. И рыбалку. Чтоб ту же треску… да нет, не буквально, конечно, мы ж её тогда съели, как была, сырую, под аквавиту. Нет, не послезавтра, а завтра; бегом, Артурушка, постарайся, очень надо мне, пора мне, право… — Егор лёг на спину и принялся спать; зазвонил телефон. — Артур? Алло, это ты? — спросил недопроснувшийся Егор. — Алло, что? Кто это? Чиф? А, Чиф, привет, Чиф». «Слушай меня, Егор, — говорил Чиф твёрдым голосом. — Ты что, спишь?» «Уже нет, — отвечал Егор. — Ты же говорил, недели две тебе нужно…» «Всё оказалось проще и хуже, чем я думал, — прервал Чиф. — Слушай меня, Егор. Первое: лучше в это дело не лезь. Второе: если решишь всё-таки лезть, то приходи завтра в семь вечера ровно в ресторан „Алмазный“; туда придёт человек, который даст нужную тебе информацию; человек этот из госбезопасности, туфту не подсунет; ты ему ничего не должен, я всё улажу сам. Третье: лучше в это дело не лезь». «А как я узнаю?..» «Тебя узнают; твоя задача явиться вовремя и сесть за столик. Приходи один. И оденься поприличнее, а то ходишь как… сам знаешь кто. Пока», — попрощался Игорь Фёдорович. «Подожди, — окликнул Егор. — Игорь, что я могу, чем я… Как… В общем, я твой должник». «Пока», — повторно попрощался Чиф.

31

Егор явился в «Алмазный» ровно в семь. Только присел, не успел даже рассмотреть каких-то очень широко, но не вполне определённо известных по пухлым лоснящимся журналам персонажей, хрустящих за соседним столиком айсбергами и латуками, как прямо на него покатилась от входных дверей инвалидная коляска, гружёная завёрнутым в плед цветов родного триколора очень худым, долголицым, долгоносым и долгоруким человеком лет тридцати пяти. Он совсем не двигался, удивлённые чёрные глаза его не мигали, сложением походил на высохшее кривое дерево саксаул.

Коляска резко затормозила возле Егора, толкавшая и остановившая её прекрасная дама сказала:

— Здравствуй, Егор. Я капитан Вархола.

Она была одета в сногсшибательный мундир офицера погранслужбы, очень идущий ей, сшитый не иначе как на заказ и, судя по неповторимому изяществу силуэта и характерным стежкам безукоризненных швов, — заказанном как минимум у Ива Сен-Лорана, как минимум. Погоны шикарные, звёзды явно ювелирной работы, неброские, но дорогие, платина, не какой-то там военторг, не золото даже, точно, платина. Силовики вообще приоделись невидимой рукой рынка, в условиях демократии похорошели на диво и даже явили недурной вкус. Блистательная амазонка без приглашения уселась на придвинутый официантом стул, повернула инвалида восковым фасадом нежилого тела к себе и стала светить Егору прямо в лицо, как на допросе, слепящей и горячей своей красотой. Это была Сара. Он поверить не мог, щурился, салфеткой тёр мокрый лоб и всё же видел и понимал — это Сара.

— Ты Вархола? Ты капитан госбезопасности? Чушь какая! Сара, прекрати, пошли ко мне, займёмся друг другом, как всегда, я сейчас Чифу позвоню, мне не до шуток. А это ещё что за покойник-передвижник? Так ты всё это время врала мне, сука же ты. Шпионила для Чифа, или для фирмы своей, — Егор строчил бы и строчил без остановки, но Сара прервала его.

— Это не покойник. Это муж. Абдалла. Он теперь гражданин России и даже её герой. Приехал из Йемена, воевал против нас на Юге. Я взяла его в плен, перевербовала. Мы поженились. Он стал воевать на нашей стороне. Был ранен, очень сильно ранен. Теперь он такой. Ничего не чувствует, не говорит, не слышит, не видит. Только плачет иногда. Мне его сегодня не с кем оставить, вот взяла с собой. Он не помешает. Дайте мне соку что ли ананасового, что стоите, не спросите ничего. Меню не надо. Я не Сара. Я действительно капитан госбезопасности Яна Николаевна Вархола. Абдалла стал католиком. Не православным, потому что я католичка. Что скривился? Не понимаю, почему вы, русские, христианский народ, к католикам относитесь как к чужим, а к мусульманам как к непутёвым родственникам?

— Да не кривлюсь. Это я так удивляюсь.

— Мой прадед белочехом был, а потом в чк служил.

— Красночехом, — ввернул Егор.

— Так наша фамилия и вписалась — чк, нквд, мгб, кгб, фск, фсб… Я за тобой не шпионила, ну так, разве самую малость. Я просто Игоря попросила парня мне найти, ты под описание подошёл. Мне с тобой, правда, хорошо. А Игоря знаю давно, мой отец был его куратором ещё когда он в издательстве работал. Он дома у нас бывал, конфеты мне таскал. Невкусные. Отец до сих пор его крыша. Генерал Вархола. Слышал? Ну и я им помогаю иногда.

— Для капитана гб слишком молода и слишком разговорчива, — сказал Егор, которого начинала бесить его собственная растерянность. Он не понимал, чему здесь верить, чему нет, и от непонимания злился.

— Я хороший офицер, Егор. У меня три боевых креста. Так что звание не из-за папы. Сама заработала. А насчёт разговорчивости — не обольщайся, ты не получил никакой информации, только ничего не стоящие данные справочного характера. Ты же знаешь, на свете столько увлекательных вещей, не имеющих ни малейшего значения. Девяносто девять и девять в периоде процентов получаемых нами сведений — шелуха, шлак, пустышка, — её муж разревелся было, пустив слюни, но Яна быстро утёрла его рот салфеткой и заткнула извлечённой из притороченной к тачке сумки гигантской пустышкой. Абдалла успокоился, почмокал соской и опять затих, словно камень, как бы помер.

— Ладно, Сара, уж позволь называть тебя так. Я ведь не о твоих заслугах перед отечеством пришёл послушать и не о том узнать, что Чиф стукачом при конторе состоял, — бешенство дошло до пика, стабилизировалось и ровно гудело у Егора под словами. — Ты ведь была у «Своих», я ведь не обознался, это была ты.

— Это была я, — Яна Николаевна пила сок. — Игорь просил помочь тебе. Я знаю, что тебя волнует.

Клуб «Свои» не существует, ты же был там позапозавчера, сам видел. А существует шайка очень богатых, знаменитых и влиятельных граждан, обожающих экстремальные зрелища. Точнее, не экстремальные, а запредельные. Студия «Kafka's pictures» снимает фильмы, очень похожие на обычные, среднего качества, каких много. Но сцены насилия в них — всегда не просто натуралистические, а самые что ни на есть натуральные. Они, к примеру, сняли «Гамлета», где в фильме король, королева, принц и Лаэрт были убиты по-настоящему. То есть, актёры, которые их играли, были убиты. Во время съёмок. Прямо на съёмочной площадке, в костюмах и декорациях. Двое, Лаэрт и Гамлет, были добровольцами, смертельно больными, за вознаграждение близким давшие согласие пораниться отравленными клинками под камеру. А двоих обманули, они до последних минут думали, что просто в кино снимаются. Я видела этот фильм. У Гертруды очень удивлённый вид, когда она начинает понимать, что яд реально действует. Эти фильмы смотрят на закрытых показах, рекламируя в узких кругах как авангардную жесть. Модные лохи приходят, не подозревая, что видят кадры реальных убийств. Организаторам доставляет особое удовольствие наслаждение смертью у всех на виду, почти открыто.

— Значит, Плакса… — Егор не смог сказать «мертва», «погибла», «убита». — Её нет?

— Нельзя сказать точно, — ответила Вархола. — Иногда им оставляют жизнь, откачивают, лечат после съёмок.

— Зачем?

— Чтобы… снимать в других фильмах. У них бывают перебои с новыми актёрами.

— Кто такой режиссёр А.Мамаев? — ужаснулся Егор.

— Мы точно не знаем. «Kafka's pictures» находится в горах, на Юге. Он работает где-то там.

— Эту студию можно найти?

— На Юге за деньги можно всё, — сказала Яна Николаевна.

— Слушай, Сара. Ты, если ты действительно чекистка, знаешь о существовании шайки богатых первертов. Ты уверяешь, что студию, где для их удовольствия терзают и умерщвляют невинных людей, можно накрыть, были бы деньги. Почему же ты и твоя родная чека не возьмёте всю эту мразь прямо завтра, часиков так примерно в семь — семь тридцать утра? Что мешает? — тихо, чтобы не слышали хрустящие латуком звёзды, завопил на Вархолу Егор. — Может, денег не хватает? Сколько, скажи!

— Не кричи, кул даун ю факен хани,^[19] — усмехнулась Яна. — Во-первых, сам ты тоже из чк. Ведь вас, братьев чёрной книги, чекистами в конкретном народе называют. Во-вторых, мы и про ваше братство знаем много. Куда, кстати, больше, чем про киношников, но вот ты на свободе, и ничего.

— А почему я на свободе? Арестуй меня!

— Кул даун, чил аут,^[20] — мурлыкала Яна, развернув к себе спиной и поглаживая меж ушей своего Абдаллу, словно огромного ласкового дохлого кота. — Нам известна вся правда о тебе, но её в суд не потащишь. Суду нужны улики, а не правда. Это раз. А ещё мы власть. Настоящая власть не применима, как атомная бомба. Мы правим, не вмешиваясь. Поддерживаем порядок, оставаясь невидимыми. Это два. Как говорят китайцы, власть — дракон в тумане.

— Не знаю, что там с китайцами и драконами, но тумана точно много. Вы потому не вмешиваетесь, что сами с нами повязаны, — заизобличал, забичевал Егор. — Деньгами, кровью, а теперь ещё выяснилось, что и сексом.

— Не хами, дарлинг.^[21] Наше вмешательство было бы разрушительным. Мы знаем так много позорных секретов, что если они будут активированы, весь правящий сброд этой и не только этой страны лопнет, сдуется, испуская грязь и гниль. А с ним вместе расплывётся, растечётся всё общество и государство. Как ни печально звучит, коррупция и оргпреступность такие же несущие конструкции социального порядка, как школа, полиция и мораль. Убери их — начнётся хаос. Так что гуляй на свободе, чекист.

— Где Мамаев? Ты куришь? Не знал. Где Мамаев?

Яна Николаевна закурила и распевно, как Сара, заговорила:

— Курю. Мамаев живёт то где-то в москве, то в питере. Но по три-четыре месяца в году проводит на своей студии на Юге. Сейчас я разглашу государственную тайну. Делаю это, потому что меня попросил Игорь и потому что я… мне, словом, с тобой бывало хорошо.

— Сара…

— Юг контролируется Хазарским каганатом. Уже около тысячи лет. Все эти национальные республики, парламенты, суды, портреты президента/премьера, муниципальные районы, выборы, милиционеры — фикция, имитация. При советской власти такой же имитацией были местные парторганизации, советы, бюсты Ленина, исполкомы. На самом деле и тогда, и теперь, и при царях Югом правили и правят хазары, небольшая засекреченная народность, обитающая по ту сторону пика Эльбарс. Они устанавливают границы, разрешают споры, распределяют деньги и должности между этносами и кланами. Они так хитры, воинственны и упрямы, что даже чеченцы их уважают. Сильны не настолько, конечно, чтобы игнорировать Россию, чтобы самим всё решать. Но достаточно, чтобы без них ни один вопрос не решался. Между Россией и Хазарией двести лет назад подписан действующий до сих пор тайный договор, по которому в обмен на дотации и военную помощь каганат притворяется частью империи/союза/федерации и не поддерживает всех её геополитических соперников. Хазары знают на Юге всё и всех. Если с ними поладишь, они отдадут тебе Мамаева. Он, точно, их данник, иначе не выжил бы.

— Бред какой-то, гумилёвщина, — проскрипел Егор. — Отдай мне его ты. Он же бывает в москве, сама сказала.

— От пятисот тысяч до миллиона. Долларов. Небольшая цена, разумная. Наскребёшь. А где он в москве бывает и когда, мы точно не знаем. Так что Юг, хазары.

— Как мне найти этих замечательных людей?

— Полетишь в Караглы, — ответила капитан. — Вот телефон майора Струцкого. Он там живёт, знает там всех, кого нужно. Скажешь, что от меня. Он отведёт тебя, куда следует, устроит встречу с каганом. Это у хазар такой типа путин, а значит, у всех южан. Если договоришься — Мамаев твой, нет — вернёшься, дел-то куча. А всё-таки подумай, нужно тебе оно или не очень. Кинолюбители — опасные ребята. Большие люди с плохими манерами. Надо ли связываться? Да и на Юге не курорт, постреливают. Плакса же давно от тебя сбежала, извини, если лишнее говорю. Ты мне в последнюю нашу встречу цветы подарил. Я подумала, может, у нас что-то получаться начало. Ты ведь цветы мне не дарил никогда, за дуру держал, приспособление для секса. Я ведь не совсем дурой оказалась, — Сара откатила Абдаллу в сторону и придвинулась ближе к Егору.

32

И вслед за словами на него бесшумно нашло её фирменное тепло, хорошо ему знакомое, любовно полилось за воротник, мигом переполнило сердце и растеклось приятным ознобом по спине, животу и ниже, затопило все телесные низменности, проникло в самые укромные и запретные места и оттуда начало закипающим наводнением подниматься обратно к сердцу, горлу, голове, выпрямляя пенис, вспенивая кровь и мысли, вымывая из каменеющей памяти до сих пор ещё горячие солнца его первой весны.

Стало радостно, как будто вспомнилось нечто наиважнейшее, без чего и жить-то было как-то не с руки. Как будто открылась истина, сошлись концы с концами, явился долгожданный эмцеквадрат и объяснил всё. И крутящийся в штопоре неуправляемый ум внезапно остановился на краю гибели, и можно было с него, наконец, сойти на ровную твердь веры и при вере пригретого равнодушия.

И Егор произнёс спич — для себя и для Яны, и «для всех, кто желал бы слушать»:

— Это очень хорошо Сара, что ты сейчас про цветы сказала. Это ты верно. Так и есть. Я цветы тебе не дарил. Да и подарил не простые, рисованные. И никому никогда не дарил. Вот я понял теперь, почему, Сара. Я понял! Дайте шампанского, скорее, скорее, какого хотите.

Когда-то в детстве, в июле, в жару — я тишину мира расслышал. Но о тишине я потом. Сейчас не то хочу. Не об этом говорить буду. Я про цветы. Тогда же, из-под детства я через толщу жизни и смерть разглядел. Она кружила, как склизкая, вёрткая хищная комета, высоко над всем. Излучала мрак и обессмысливала меня на сто лет вперёд. Я был мал, но почему-то сразу догадался, что как бы ни усилил своё тело и чем бы ни обогатил душу, и какие бы сокровища в сердце ни сложил — всё достанется ей.

Я не мог согласиться, и жизнь стала горчить. Каждое утро было отравлено, каждая любовь отдавала тоской, из каждого положения виделось, как снижается и сужает круги чёрная комета. Мне казалось странным, что люди не бросают семью, работу, рыбалку, театр, книги, войну, любовь, весь этот вздор и не усаживаются немедленно за составление плана одоления смерти. А буде таковое окажется невозможным — за хоровое исполнение эвтаназии. Напротив, люди неохотно заговаривали на эти темы и преспокойно предавались отупляющей борьбе друг с другом. Наваливали вокруг себя кучи копеечных дел и горы пустейших хлопот. И штабеля сломанных тел. Чтобы закрыться ими от страха. Покорно ждать, виду не подавать, что жутко, храбро обсуждать пустяки, как в общей очереди к дантисту и проктологу, когда всем неловко и боязно, но чем быстрее движется очередь, тем бодрее разговоры о том, где кто отдыхал, и состоится ли война с эскимосами или можно и этот вечер проплясать по клубам, а завтра после обеда не спеша выйти на айпио.

Но я не об этом, я о цветах, цветах. Чёрт, и сказать не умею. Короче, стал я на всё ругаться и жить наоборот. В знак протеста. Вот принято женщинам дарить цветы, и им это нравится, так вот не буду же я никогда никому цветы дарить. Жениться опять же обычай есть, терпеливо изводить мужа женой, жену мужем, обоих детьми, детей обоими. Из всех чувств для брака важнейшим является вина. Ну, думаю, нет, как только увижу, что так — развод. И никакой обычной работы. И никаких друзей детства. Модных книг. Общественных мнений, тостов за здоровье, популярных предрассудков. Между нами, и человека в первый раз завалил, старичка того, чтоб не как все. Потом только узнал, что все — так. Многие, по крайней мере. Если не своими руками, то кормятся от тех, кто своими, либо под их защитой гуманизмом занимаются.

Столько лет прожил наоборот, а только сейчас понял, что не в протесте дело, и не бес противоречия меня путает. На самом деле, я всего лишь понимаю, что обычные дороги, пути, по которым валят толпами, траектории, выводящие на известные орбиты — ведут к смерти. Наверняка. Если ты бухгалтер, министр, филателист, военный, трубочист, писатель. Если хочешь домашнего уюта, преферанса по субботам, футбольной болтовни, отпусков на август, повышения по службе. Если тебя волнует, что станет «говорить княгиня Марья Алексевна», похвала начальства, восхищение любовницы. Если ты в двадцать лет студент, в тридцать молодой специалист, в сорок энергичный босс, в пятьдесят уважаемый руководитель, в шестьдесят резонёр и наставник, в семьдесят почтенный балагур и в восемьдесят тоже что-то приличное, то ты счастливый человек. Если всё не так гладко, или не гладко вовсе, но в той же системе координат, ты несчастен. И счастливые, и несчастливые люди смертны. Значит, известные трассы ведут к пропасти.

И поступал я вопреки и не хотел, как все, только потому, что если жить, как все, то и помереть придётся, потому что все, кто живёт так, как все — умирают. А если не как все, то может и не придётся. Не факт, конечно, но надежда есть. Вдруг дорога, которой никто не ходил, или которая ещё не проложена — в обход смерти пойдёт. Вдруг небытие только яма, которую обойти можно. Или гора — тогда перевал. Или комета, тогда другое небо. Может, каждое новое поколение замышляет мир переделать и жить не так, как отцы, только чтобы свернуть к свету, во тьму не идти, куда до них шли. Не иди куда все, там точно пропадёшь. Иди, где мало ходят, или не ходят вовсе — авось вынесет сразу туда, где времени больше не будет. Где свет навсегда.

Вот почему я цветы не дарил. И вот почему завтра же вылетаю в Караглы, к твоему Струцкому, к хазарам этим в пасть. Quia absurdum.^[22]

Бросила меня Плакса, да и до этого не любила, изменяла, ни во что не ставила. Я её ненавижу и эту свою ненависть за любовь иногда принимаю, так сильна она, так сильна. Нет ни одной разумной причины, чтоб рисковать, чтобы спасать её или мстить за неё. Всё так, всё правда, но именно поэтому — не как все, неразумно, немедленно — в Караглы!

Егор замолчал и по тому, как звонко заметалось в башке эхо последнего слова, догадался, что, возбудившись, говорил очень громко. На него с недоумением смотрели: покрасневшая Яна Николаевна; соседние знаменитости, позирующие снимающим их с улицы через окно папарацци; замершие там, где застигла их егорова речь, кто с подносом, кто со счётом, кто так, раскрывшие рты официанты; сомилье, разводивший на петрюс делегацию раввинов; бармен, запихивающий знатному радиоведущему в коктейль длинными своими пальцами ледышки, мятую мяту, ломтики лайма, лимонные корки и силящийся вспомнить, вымыл ли руки после туалета; юные учительницы, взявшие микроссуду на развитие малого бизнеса, прикупившие на заёмные средства красок для лиц и ярких кофточек и отложившие остаток на оплату счёта, если бизнес прогорит, пришедшие впервые на занятие малой проституцией и самосутенёрством без образования юридического лица; да и все прочие посетители «Алмазного», переставшие говорить и жевать и повернувшие головы глазами на Егора, застывшие и как бы восклицавшие «вот тебе, бабушка, и Юрьев день».

«Во даёт чувак», — удивился незнакомец справа. Возле барной стойки забился было и смущённо оборвался анонимный сольный аплодисмент. В дальнем углу кто-то заржал с армянским акцентом. Раввины от петрюса отказались. Официанты пришли в движение. Зарыдал Абдалла. К учительницам подсел радиоведущий. Селебритиз и модели затараторили о том, кто где отдыхал и где отдыхать планирует в этом месяце, где в следующем, и брать ли нянь, телохранителей и поваров с собой на карибы/сардинию, или лучше и дешевле нанимать на месте из местных, хотя главное, что лучше, а не что дешевле, потому как не в деньгах же дело. Да и счастье не в них.

Егор и Вархола вышли из ресторана. По улице шли почти бегом, задыхаясь от желания. В лифте закрылись взмокшие, как будто, пока шли, уже любили друг друга. Здесь же разделись, совсем немного, ровно настолько, чтобы он смог войти в неё. Спаренные, поднялись в его квартиру. Не разжимая тел искали ключи, отпирали дверь, ввалились в прихожую. Разделись полностью и бились друг о друга так долго и сладко, что Егору тоже подумалось, что цветы подарены не случайно. Когда кончили, он даже собрался было сказать Саре что-то вроде «я тебя люблю», но она вскочила, как ошпаренная: «Ой, мы же Абдаллу в ресторане забыли». «Не мы, а ты. Успокойся, никуда он не денется, я позвоню». Егор набрал номер «Алмазного»: «Окей. Он там, сидит себе, есть не просит. Прости. Они говорят, могут на дом его доставить, особенно, если впридачу торт закажем или банкет для двоих. Скажи, по какому адресу?» «Сама заберу». «Адрес». Яна Николаевна назвала: «У них же ключей нет, а открыть некому, я же говорила, мне оставить его не с кем было сегодня». Егор, понемногу напрягаясь, предложил: «Официанта сюда вызовем, дадим ключи ему, а когда туда доставят, принесут ключи сюда обратно. Час-полтора на всё про всё». «Не надо, нет, хватит», — Яна по-военному мгновенно оделась. Не по-капитански хлюпая носом и часто мигая от слёз, ушла. Егор отправился в интернет узнать, какая погода в Караглы и как туда скорее добраться.

33

Со дна быстрой, тёплой и не очень тёмной темноты всплывал голос Антонины Павловны. Таким голосом летними вечерами, забыв услать Егорушку в постель, она судачила с соседкой. Задувались керосиновые плитка и лампа, вместе с темнотой по комнатке разливался вкусный запах керосина. Наступал благостный час деревенской тишины, чистейшей настолько, что городским с непривычки мешала спать, слегка с ума их сдвигала.

Голос поднимался к поверхности сна, меняя плотность и цвет. Выпрыгнув же из темноты, стал на свету неузнаваемым, чужим. Оказался пропахшим колбасой и табаком басом, не бабушкиным, понятно, а монументального дальнобойщика, не помещавшегося в камазе целиком и свисавшего левыми боком, рукой, плечом и ухом из окна. Правая рука держала руль, правое плечо заслоняло Егора от набегавшего на лобовое стекло бешеного солнца.

«Вот едут partisanen^[23] полной луны. Моё место здесь. What^[24] едут партизаны полной луны. Пускай их… — пел бас, на пробуждение Егора вставивший „оклемался, вот хорошо“, и допел, — пускай их едут».

Допев, вынул из бардачка бутылку контрафактного квасу, отхлебнул и предложил Егору.

— Где? Кто? Я где? Ты кто? — отказался Егор.

— Я вольный водила Василий. А ты кто, хер тебя знает. Две девки перекрашенные подтащили тя на выезде из Перми. Из кафе придорожного. Сказали, накачался ты винища и наркоты. Подрался типа. Просили в москву тебя отвезти. Денег дали. И себя дали. Гарантировали, что типа ты смирный, тока перебрал, а так смирный вабще. Ну вот взял тя, дурака, везу.

— Куда?

— Говорят те, в москву, куда же ещё. Они мне стока денег дали, что я б тя и до Берлина довёз, был бы у тя паспорт. А ты-то кто, вот интересно. Хотя, когда стока дали, мне по херу. Можешь не говорить.

— Егор.

— А, Егор, так бы сразу и сказал. Теперь всё ясно. Информации стока, что целый день думать хватит такому мудаку, как я.

— Почему пермь? Это город Пермь? Тот самый, который областной центр?

— Пермь у нас одна. Та самая, где пермяки солёны уши. Живут и дохнут.

В камазе было горячо, как в бреду. Егор стёр пот со лба и застонал от боли. На ладонь было намотано килограмма два бурых от сочащейся крови бинтов. Он удивлённо глянул на другую руку — то же самое.

— Что со мной?

— Сказали же те — перебрал, подрался. Ничё, заживёт. До москвы осталось всего часов пять ходу, потерпи.

Егор попытался вспомнить, что случилось. Он всматривался в память, но память была тоже как забинтованная. Она явно болела, истекала страхом, но, скрытая несвежими бесполезными мыслями, видна не была.

Вдруг за окном мелькнуло, на миг обдало сердце адреналином и пропало позади камаза что-то, что Егор не успел увидеть — только уловил какой-то давно не употреблявшейся в дело и оттого числившейся отмершей, дальней частью души. И что заставило его заорать: «Стой, стоп, останови, тормози…»

Василий, вздрогнув, пригнув голову и прижав к ней уши, резко остановил машину и лишь потом, одумавшись, наехал:

— Ты чё орёшь? Не протрезвел ещё, не очухался что ли? Зачем это я буду тормозить?

— Уже затормозил, помоги открыть дверь — у меня руки в бинтах. Спасибо, — Егор выпрыгнул на трассу. — Не поеду я дальше. Спасибо, Вась, тебе.

— Почему не поедешь? Мне сказали в москву те надо, москвич ты. Чего ж ты без денег и без рук в чистом поле вылез?

— Не знаю пока. Надо мне. Не знаю почему, но надо, — Егор зашагал было прочь от МОСКВЫ.

— Погоди, бедолага. На вот те твикс. Вот, руки-то у тя не действуют, я те в куртку суну. Вот. И вот ещё, туда же — бабы эти просили те передать, как высажу в москве. Хоть и не в москве ты вылез, забирай. Гаджет тут какой-то. Мне стока денег за тя дали, что чужого мне не надо.

34

Камаз умчался в москву. Егор с твиксом и гаджетом в кармане побрёл в другую сторону и метров через триста увидел то, что заставило его спешиться. Из земли торчал столб с облезлым щитом, указывающим на пыльные поля и плешивые посадки. «Лунино», — сообщала робкая надпись. Это было название бабушкиной деревни, имя детства, прозвище света.

У этого столба мать просила водителя рейсового автобуса сделать не учтённую в расписании остановку, когда привозила Егора на каникулы. Под этим столбом он, когда подрос, сам голосовал за попутку, чтобы добираться обратно до столицы.

Из-под этого столба текла петляющей речкой то пыли, то грязи грунтовая дорога, по которой плыть было бы легче, чем ехать, вбок от бетонного шоссе, в сторону Лунина, куда и приводила километров через пять. Куда повела и теперь Егора, как сорок лет тому назад. И как сорок лет назад, в небе отражалась однообразная беспредельность полей, мерещились ангелы и неподвижно летели стрижи.

Вот, возле этой ямы, а ведь и сорок лет тому здесь была та же (или такая же) яма с почти круглой, как луна, чёрной лужей по центру, — здесь из перезрелого хлеба вышел к нему лось. И до сих пор этот доисторический лось в две лошади ростом был самым большим из виденных Егором на воле зверей. Тогда Егор и приятель его сельский пацан Рыжик побросали велосипеды и удрали в рожь, и заплутали в ней, так что выбежали на другом краю поля к Зимарову, зарёванные, запуганные. А в Зимарове была единственная на полобласти действующая церковь. И они влетели в неё со всех сил, с отчаянного разбега — сразу под купол, прямо в синеву библейских небес, написанных на сводах ещё до великой войны уездными богомазами, вхутемасовцами на каникулах. И Егор повис в этой синеве среди плоских святых и сразу нескольких спасителей (искушаемого, исцеляющего, распятого, воскресшего, преображённого) и парил, не чуя, где верх, где низ; и прочитал с трудом из трудно узнаваемых букв «аще богъ по насъ, кто на ны», и понял, и плакать перестал. Пришёл отец Тихон, не в рясе, в мирском, спросил: «Вы чьи?» Егор не успел приземлиться и смотрел мимо батюшки, зато Рыжик не растерялся и отбарабанил: «Лунинские мы, только заблудились». И добавил, догадавшись, где он и кто перед ним, вспомнив, как бабка учила: «А веры мы нашей, крестьянской». «Это хорошо, что нашей», — улыбнулся поп и отвёз на телеге ребят домой. И велосипеды по дороге подобрали, никуда они не делись.

А вот под этой стальной аркой, гигантской опорой лэп, уносящей смертельно опасные, зловеще гудящие высоковольтные провода как можно дальше от земли и хлипких её обитателей, он впервые поцеловал женщину. Вернее, девушку, которой было почти семнадцать, на целых полтора года больше, чем ему. И поцеловав, не смог остановиться и в первый раз, тут же, без романтического перерыва залез в неё вытянутым далеко вверх высоким напряжением, переполненным любопытством, живой жарой и рвущимися наружу семенами передним своим краем. Он остервенело напирал, бил им, как лучом, раздвигающим влажную ночь, как где-то вычитанный им проводник-индеец машет мачете перед собой, пробиваясь к озеру сквозь душную сельву.

Он до сих пор помнил финальные судороги, он пролился, как вода, в глазах стемнело, но они не смогли отдохнуть в душистой траве, как юные любовники из буколической фильмы, ибо сразу, без романтической паузы почувствовали, как оголённые места обоих всё это время жадно жрали и продолжали жрать кровавые сумеречные комары. Ещё неделю Егор почёсывался, припоминая свою неторжественную инициацию. Оля, так звали девочку, приезжала на лето к родителям Рыжика, её кузена, из Тамбова, помнится. Это было их последнее лето в Лунине.

Егор дотащился до развилки. Налево Лунино, направо лунинский погост, где хоронились, окромя лунинских, ещё ржевские и урусовские—мертвецы из крошечных деревенек, обиженных и богом, и царём, и советской властью, и новодемократической. Там заместо земли были суглинки и солоноватые пески, да и тех едва хватало на хилые огородишки, куда мешок семенной картошки закопать было тесно, а людям схорониться и вовсе негде. На урусовский узкий пруд ходили с первым солнцем Антонина Павловна и маленький Егор удить кротких карасят. И однажды Егор напоролся на укрытую в придорожной полыни битую бутылку и раскромсал ногу до сильной крови.

Бабушка заверещала, бросила удочки и с Егором на руках добежала до ближайшего из девяти урусовских домишек. На крик её никто не вышел. Ни в первом домишке, ни во втором, ни в третьем, ни в четвёртом, ни в пятом. Во дворе шестого гонялся за курицей кучерявый мужик в офицерских парадных штанах, вымазанных, будто в войне, до чрезвычайной степени. Как бабушка ни причитала, он, слушая её мольбы и крики, преследовал курицу ещё минут двадцать, догнал, как страшный фокусник откуда-то из воздуха извлёк топор, отрубил курицыну голову, используя крыльцо вместо плахи, и только после этого вернулся к калитке и спросил: «Тебе чего?»

Брошенная им у крыльца и топора безголовая курица вдруг вскочила и побежала по двору опять, поливая кровью разбросанный по земле разный сор. Подбежала курица и к мужику, обрызгала его. Он, ухмыльнувшись, пнул её ногой, она отлетела обратно к крыльцу и там затихла. Егор обмер от ужаса и не слышал, как бабушка, бранясь уже, объяснялась с куриным палачом. Только последнюю его фразу различил. «Вам к фершалу надо. В Лунино ступайте».

Антонина Павловна, плюнув в его сторону, понесла было побелевшего внука в Лунино. Мужик догнал их, остановил, вырвал откуда-то из воздуха необычайно обширный лист подорожника, сунул Егору в руку («вот, прилепи, помогает») и пошёл домой, видимо, не закончив ещё всех дел с курицей. На выходе из Урусова Егор спросил: «Ба, а почему они злые такие?» Бабушка вместо ответа пригнулась, захватила с дороги щепотку пыли и поднесла к его губам. Егор лизнул, подержал на языке. «Ну?» «Солёная». «Ну вот то-то и оно».

35

Егор не знал, зачем шёл, и потому на развилке замешкался было. Думал сначала в Лунино мёртвое, на погост, к бабушке. Но, почувствовав на себе одышливую толстую тоску и тучную, как околевающий боров, боль, понял, что на погосте среди крестов и могил сразу же умрёт, как мгновенно заснул бы измотанный долгой, с трясками и пересадками, бестолковой и бесполезной поездкой человек при виде других смертельно усталых путников, уложенных на кроватях.

Свернул налево, в живое Лунино. Ожидал, что бывшее в детстве бескрайним и долгим с высоты нынешнего роста увидится небольшим и скоротечным, но чтобы настолько, не мог предположить. Речку, где чуть не утонул несколько раз, которой хватало и на плавание, и на ловлю рыбы сетями и бреднем, и на строительство плотин, и на путешествия по таинственным берегам, и на страшные истории про утопленников, великую эту речку, его миссисиппи, которую он представлял, зачитываясь томом сойером, не по мосту он перешёл на этот раз, не перепрыгнул даже, а просто перешагнул. Сельский магазин, среди сокровищ которого находились и для него пряники и конфеты, а иногда даже шипучие саяны, плоской крышей был вровень его плечу. Клуб, где бывали кино и танцы, и предчувствие любви и поножовщины, и того ниже оказался. Все яблони были вполъегора, дома будто кукольные. Мотоцикл с коляской, пришвартованный у медпункта был как из детского мира, Егор бы и сесть на такой не смог, не то, что поехать. Он добрёл до бабушкиного дома, посмотрел на него сверху, в чёрную глотку трубы. Окружающее выглядело странно, но не удивительно для Егора, который был не вполне в себе и оттого все нелепости наблюдал, как во сне, — без паники. Было, впрочем, чисто, нарядно, свежо. Таким Лунино до сих пор притворялось только в воспоминаниях, в жизни пребывало и в лучшие времена куда скуднее.

Он уже собрался, пригнувшись, приоткрыть дверь и просунуться в родной дом, как из соседского амбара выкатился толстоголовый, с арбузным пузом, весь какой-то округлый, гладкий, на все стороны пологий, похожий на пожилого колобка, покрытый кепкой и ватником, при каждом слове взмахивающий вороными усами и ворсистыми ушами, необычный, а потому не забытый и мигом узнанный персонаж.

«Дядя Коля, — вскрикнул Егор. — Привет. Узнал меня?». «Привет, узнал, как же», — не очень, кажется, искренне ответил дядя Коля. «Ну, ты как?» «Нормально». «Постой, дядь Коль, сколько же тебе теперь, если мне за сорок? Семьдесят? Тебе не дашь! Хорошо сохранился». «Да что мне будет? Лежу дома, никому не мешаю. Никто меня не ест, не бьёт, чего бы мне не сохраниться. Ещё сто лет пролежу, а всё как новый буду». «Дядь Коль, постой, вот я же вспомнил, точно помню, говорили мне, помер ты. Точно, помер». «Да может и помер. У нас ведь каждый день одно и то же. Умрёшь и не заметишь. Без разницы. Может и помер, со стороны виднее». «Меня-то помнишь?» «Вроде помню, а имя забыл и фамилию». «Егор я, Самоходов». «Ну Егор, так Егор, а чего приехал?» «Пить захотел. Вот заехал воды попить».

По ходу столь дикого разговора, действительно, не успев разобрать, удивлён ли он беседой с давно по верным известиям весьма мёртвым человеком, или подвела его попросту память; и отчего, как и всё в том странном Лунине, дядя Коля какой-то маломерный, по пояс ему только и под стать словно с детской площадки понатащенным постройкам и деревцам, и лошади размером с собаку, высунувшей морду из-за игрушечного забора, — действительно, среди этого разговора осенило Егора, вспомнил он, зачем пришёл. Не желание видеть родину (которая буквально оказалась малой) выхватило его чуть не на ходу из машины, а невыносимая жажда. Что душно в камазе, как в грязной кастрюле, где не первый день уже варился лежалый дальнобойщик в собственном поту, Егор осознал, когда Василий пил свой чёрный, как грязь, квас. Захотел пить и Егор, до смерти захотел, а тут — «Лунино» промелькнуло в окне и вытащило из-под боли, жажды и сваленных в кучу отходов судьбы — образ егоркина родника.

Как лунный свет, пугающе чистая и обжигающе холодная вода, которой дышал внезапно вскипающий среди русской осоки мальдивский песок, широко и очень тонко покрывала просторную, в несколько шагов, зыбкую по краям прогалину в зелёном сумраке у реки. Воду эту приходилось пить с колен. Пить осторожно, сдувая золотистые пылинки и былинки с иконописного отражения собственного лица, стыдливо целуя его в ледяные губы. Пить нежно, почти не пить, чтобы не наглотаться песочного дна, больше любуясь, прикладываясь к воде, как к чудотворному образу, с которого смотрел, улыбаясь, похожий на загорелого мальчишку родниковый господь.

Вышедший из земли, скорее всего, не так давно и бивший далеко за селом, родник, открытый Егором, долго был его секретом. Мальчик часами слушал, как плавно пляшут в ключах песок с водой и солнечными бликами под раскрашенную шелестами летнего воздуха тишину. И даже когда он поделился чудесной тайной с Рыжиком и Ольгой, и вся деревня прознала про родник, никто не явился расширять и углублять его, поскольку в спасительной дали от жилья он никого не интересовал, за водой всё равно не находишься, есть колодцы ближе. Так он и назвался егоркиным родником. И остался в памяти навсегда, и там шлифовался и полировался все эти годы с использованием новейших мнемотехнологий, и выглядел теперь глянцевой картинкой, неправдиво прекрасным воспоминанием о сиянии сладкой прохлады, над которой висят — у самой воды стрекоза, а высоко возле неба — ветер, след самолёта, звезда.

«Попить тебе принесть?» — спросил дядя Коля. «Ты егоркин родник знаешь? Туда бы мне. Помню, что в той стороне, — Егор махнул бинтами на разгорающийся понемногу закат. — А точно где, забыл». «Знаю, только далеко это. Бледный ты чтой-то. Дойдёшь?» «Надо мне, надо», — схитрил Егор, ответив не на тот вопрос, не уверенный, что дойдёт.

36

Шли почти час, один — слабеющий с каждым шагом. И — обделённый ростом мелконогий другой. Пока тащились, дядя Коля рассказывал, как председатель разорённого реформой колхоза, возбуждённый от безденежья до извержения бредовых идей, объявил егоркин родник коммерческим чудодейственным источником св. Георгия. Имя воителя дал по созвучию и по причине чеченской войны. Пустил слух, что вода сберегает от пуль, а неубережённых лечит. Так что месяца четыре мамки привозили со всей округи лопоухих своих солдатиков. Поили их, кропили, умывали водой из егоркина ключа, стирали в ней одежду, набирали с собой, в пузырьках из-под валерьянки отправляли посылками на Юг. Председатель собирал с паломников некоторые деньги, на что и содержал оттрудившихся старух и трудящихся пьяниц своего колхоза. Но вскоре пошли по домам похоронки, воротились после первых боёв мертвецы и калеки, чудес не случилось. В родник успели вкопать железную бочку, пристроили кривой деревянный помост, к растущей рядом ветле привинтили эмалевую кружку на мопедной цепи. Место стало цивилизованное, грязное. Вода заржавела, припорошилась дохлыми мухами. Не помогла мамкам, не спасла их ребят, подвела, и ходить к ней перестали.

А пришли мамки и калеки к председателю домой. Расспросить, почему за их последние рубли не предоставлены им должного качества высоко оплаченные исцеление, воскресение и спасение. Председатель, человек чуткий, загодя выпрыгнул в оконце и затаился в зарослях крыжовника. Так что расспрашивать стали сожительствующего с ним агронома (sic?^[25]), замешкавшегося у телевизора. Расспрашивали долго, молча, тяжело дыша — мамки поленьями, добытыми во дворе, калеки костылями, протезами и прочими новыми конечностями. Агроном кричал в ответ караул и милицию. Мамки ушли, агроном подлечился, но председатель так расстроился, что уже не появлялся на людях. Партизанил в крыжовнике, оттуда и управлял хозяйством. Агроном носил ему туда каравайцы, молоко на прокорм и бумаги на подпись. Подписал председатель и приказ о лишении родника звания чудодейственного и имени св. Георгия и о начале активной внешнеэкономической деятельности. Теперь его занимал экспорт лягушек и дождевых червей. Лягушек желал сбывать во Францию, червей и сам не ведал куда, но торговал горячо, свирепо даже, буйно переписываясь с транснациональными гигантами. Страдающие бюрократизмом гиганты реагировали чёрство, выгоду свою не разглядели, и председатель переключился на нефтянку. Получил за откат кредит в госбанке и нанял геологов. Геологи тяжело бухали полгода, но полезных ископаемых (не то, что нефти, даже глины какой-нибудь промышленной или хоть грязи, помогающей от лишая) не нашли никаких. Обнаружились в родной почве только и без того хорошо известные дождевые черви да какие-то древние мослы. Энергичный председатель выполз из крыжовника и повёз мослы в областной музей. Краеведы признали, что действительно обнаружен древнесарматский либо древнебулгарский скотомогильник, что мослы и вправду исторические, но музейной ценности не представляют и цена им ноль. Председатель забрёл с горя в кинотеатр и на середине фильма выскочил, воодушевлённый, на улицу, вернулся домой в крыжовник с яростным намерением вложиться в киноиндустрию.

А Егор нашёл свой родник загаженным, да просто погибшим. К такой воде он прикасаться не стал и, чтобы не хотеть пить, улёгся у тенистых лопухов и уснул. Проснулся, продрогший от выпавшей на бинты и ресницы вечерней росы. Три здоровых гражданина его примерно лет глазели на него, а дядя Коля показывал пальцем. По центру стоял в джинсах и лёгкой куртке похожий на хорошо пожившего, поевшего и попившего Рыжика мужик. Слева от него и справа два поровну упитанных близнеца с одинаковыми помповыми ружьями. Левый в форме, майор милиции, правый, судя по первому впечатлению, часто и сильно судимый гангста.

— Егор? — спросил кто посередине.

— Я, — сказал Егор, уясняя, что этот парень не похож на Рыжика, а Рыжик и есть. — Ты Рыжик.

— Помогите подняться, — скомандовал Рыжик.

Близнецы вежливо поставили Егора на ноги. Он приблизился к Рыжику. Обнялись осторожно, опасливо, поскольку, некогда приятели, не знали, кто они друг другу теперь, после стольких лет незнакомства. Сели в джип, приехали к Рыжику в большой дом, умыли Егора, выпили, закусили.

— Я в москву после школы удрал, в профтехучилище. Краснодеревщиком был на фабрике. Тут капитализм. Стал мебелью торговать, потом домами, землёй. Но деревню навещал, мать здесь у меня. Тут стариков восемь всего осталось, да и тех на зиму родственники по городам разбирали. В одну такую зиму, когда никого не было, председатель наш колхозный продал заезжим киношникам наше Лунино. Они боевик снимали. «Чапаев-3». Им было нужно сцену снять, как чапаевцы разоряют и сжигают дотла село. Типа современный взгляд на героя гражданской войны. Вот наша деревня и стала исходящим реквизитом. Так у них называется. Сожгли её для картинки.

— «Чапаев-3»? Значит, и второй был? Я ни одного, кроме первого, не видел. Не слышал даже.

— Да хрен их, Егор, знает. Я тоже не видел. А приехал весной, мать привёз, выходим мы с ней из джипа, а деревни-то нет, одни печки, как в Хатыни. Хоть написал бы кто, бляди. Хотя писать-то кому? Вокруг одни погосты. Поехали в центральную усадьбу, но председателя не нашли, агроном только под горячую руку попался, отмудохали мы его ни за что, ни про что, драйвер мой и я, а толку? Купил тогда я эту землю. А чтобы сеять и пахать купил ещё джондиров и катерпиллеров, посадил на них привозных китаёзов, теперь семьдесят центнеров с га беру. При советах за двадцать героя соцтруда давали. Вот!

— Молодец.

— А Лунино восстановил полностью, но в миниатюре, вдвое меньше. Клуб, дома, магазин, амбары, деревья — всё как было, но в масштабе один к двум. Завёл карликовых кур, лошадей, коров. А к ним лиллипутов из областной филармонии нанял, некоторых даже под наших жителей бывших подгримировал. Ты видел, дядя Коля как настоящий. Жалко деревню, но так дешевле. Для бизнеса Лунино не нужно, а для ностальгии и половины хватит. Себе вот по дореволюционным рисункам и фотографиям барский дом восстановил. И парк доделываю. С утра разглядишь, какая у меня аллея липовая.

Липы вековые из Германии контрабасом вывез, не поверишь. На Унтер-ден-линден таких нет, в Баден-Бадене и то отстой по сравнению с моими. Но тут уже всё один к одному, по-настоящему.

— А за сколько он Лунино загнал?

— За сто долларов, Егор, не поверишь, бля.

— Да ладно.

— Вот те крест. Он же при старом режиме выдвинулся, айкью^[26] минус двадцать, долларов этих не видел никогда, бизнесмен этот лапотный. Он бы и за пятьдесят продал, и за пять. У тех просто бумажек меньшего номинала не было. Теперь батрачит у меня на плантациях крыжовника. Не лох даже, а так, лошарик, каких на вокзалах цыгане разводят.

37

Примчалась, наконец, призванная из города скорая. Егора раздели, бинты сняли. Оказалось — на правой руке нет мизинца и безымянного, на левой всех пальцев. Из ушей, хоть и обшарили тщательно голову и даже для очистки совести туловище и пах, нашлось только одно. Там же, где, по идее, должно было торчать и слушать второе, пряталась под грязным пластырем гнилая дыра. Спина была в порезах, живот и грудь в ожогах. На венах в нескольких местах следы уколов.

— Ну ты как Сталинград, места живого нет, ну площадь Минутка, — присвистывал Рыжик. — Кто ж тебя так? Где ж ты? Я слыхал, ты в «чёрной книге» большой человек. Это у вас разборки что ли такие? Это с кем же? За сколько ж денег так?

Он тут же нанял весь экипаж неотложки на неделю вперёд вместе с железом. Дважды за ночь посылал водителя скорой в город за медикаментами, а своего — в областной центр. К вечеру следующего дня большая гостевая спальня была оборудована как новейшая больничная палата и набита сиделками и двумя консилиумами губернских светил медицины. Академики из москвы были уже в пути.

Проснувшиеся поутру рыжиковы жена и дети перепугались приведённого отцом из леса перевязанного привидения, но до вечера попривыкли и начали дружить. Егор спал, ел и принимал безропотно врачебную помощь. Он был мёртв, но виду не подавал, чтоб не пугать детей и не расстраивать профессоров. На третий день начал местами оживать, хотя чувствовал себя неловко, как только что постриженная собака. Вошёл Рыжик, положил на тумбочку при кровати шоколадку и гаджет. «Вот в твоих джинсах нашёл». Твиксом Егор пренебрёг, а гаджет оказался неведомым прибором, вроде айпода, с одной только кнопкой. Приноровившись уже обходиться тремя пальцами, Егор включил загадочную аппаратурку. На свет дисплея медленно выползло и поволокло снизу вверх красные свои буквы длинное сообщение:

«Возможно, друг, у Вас шок. И Вы не помните, что произошло. Такое бывает. Память блокируется, чтобы скрыть неприятное. Не выпускать наружу стыд и ужас. Но Вы должны знать правду, друг. Вам отстреливали палец за пальцем. Вы визжали и плакали. Вас резали и жгли. Когда Вы теряли сознание, приводили в чувство. И снова испытывали. И Вы снова орали и выли, и лизали мне ботинки. Где гордость, где достоинство? Вы опозорились сами, друг, и опозорили братство чёрной книги. Они узнают правду. Уже знают. Вам вводили особые препараты. Некоторые доставляли невыносимую боль, некоторые невыносимый страх. Или холод. О, химия! Химия и жизнь! Ввели Вам и сыворотку откровенности. Вы рассказали самые постыдные эпизоды и детали Вашей жизни. Вы такое наговорили о людях, которых знаете! Хотел отстрелить Вам всё, сами знаете что, но решил, что хуже будет Вам, если Вы останетесь мужиком. Чтобы о Плаксе не забыли. И о её позоре. И чтобы хотели её дальше. Так веселее. Думали Вас трахнуть мои охранники, но Вы уже были обработаны ножом и паяльником — побрезговали. Везёт же Вам! Везёт! Три пальца на правой руке оставили. Пользуйтесь и помните добро. Если потренироваться, трёх пальцев хватит для стрельбы из пистолета. Убейте меня, друг, или убейтесь сами. Или живите так, если сможете, теперь, когда знаете, как Вас поимели. Какое Вы чмо, зафиксировано на видео. Смонтирую — получите. Посмотрите, много нового узнаете о себе. Фильм с Вашим участием пойдёт в прокат по закрытым клубам. Так что Вы без пяти минут знаменитость. Будьте здоровы (шутка)». Приборчик вырубился и включить его снова никогда не удалось. Он был, видно, нарочно одноразовый. Автор сообщения цели своей достиг — всё вспомнилось.

38

В аэропорту Караглы рейсовая затюканная тушка приземлилась между рядами бывалых вояк, фронтовых сушек и мигов, командирских яков, бравых инвалидов, израненных и проржавевших ещё в Анголе и Афгане, но вновь призванных в строй, по-стариковски храбрящихся и из последних сил, которых едва хватало уже даже на домашнюю войну, бомбящих города и горы нерусской России. Пахли они не по-фронтовому, а по-стариковски тоже, как бабушкины керосинки, жжёным керосином, летними сумерками, грустным уютом последних лет и дней обветшавшей империи.

Нереально спокойный таксист, похожий на Аль Пачино, отвёз приезжего на центральную площадь, где среди нереально спокойных людей, успокоенных до отупения ежедневными зрелищами взрывов, ошмётков человечины на рекламных щитах, демонстративной пальбы средь бела дня по федеральным конторщикам, крадущимся пообедать в кафе «Макшашлык», по детям милиционеров и просто любым детям, среди этих беспечных граждан в странном городе, на треть разрушенном, на треть ветхосоветском, на треть новоарабском, Егор сразу почувствовал себя, как ёжик в западне. Стало так тревожно, что захотелось помолиться. Кругом высились, достраиваясь, минареты полудействующих мечетей. Молиться хотелось так, что хоть в мечеть, но припомнив, что там надо разуваться (а разуваться было лень), Егор несколько расслабился. Ползать на коленях, по крайней мере, расхотелось. Однако, и звонить Струцкому не спешил. Надумал поесть, чтобы успокоиться. Зашёл в «Макшашлык», местный быстропит, борзо торгующий кебабами и кутабами. Плиточный пол, стены в пластмассовом золоте и плёночных зеркалах, относительно чисто, но несколько липко, дымно и туго с салфетками и зубочистками. Народу полно, но места свободные имелись. Продавцы были проворные и в то же время страшно гордые и надменные. Смотрели с презрением, сдачи не давали. Шашлык, однако, вертели и выкладывали на бумажные тарелки исправно. Народ был большей частью похож на Аль Пачино, хотя попадались и лица славянской национальности. Военных почти не было, но вооружены были весьма многие. Выражения лиц проступали разнонаправленные. Видна была сейчас готовность брататься, но в то же время и пристрелить по-братски желание тоже как бы ощущалось.

Вкуснейшим фальшивым боржомом запивая шашлык, Егор заметил среди молчаливой компании пулемётчиков в штатском либерал-бомбиста Крысавина.

— Егор, ты как здесь? — заорал через весь зал Крысавин.

— Поохотиться залетел, — откликнулся, не вставая с места, Егор. — А ты как? Здорово.

— Здравствуй. А я вот на день всего приехал, взрывчатки прикупить. Тут ребята хорошую взрывчатку продают, — он указал на компаньонов. — Почти чистую. А в Москве брать, сам знаешь, разбодяжат так, что процентов на семьдесят мыло или пластилин, или оконная замазка. От взрыва только копоть и вонь, а толку зироу. А берут в два раза дороже. Поэтому я здесь затариваюсь, не ближний свет и стрёмно, зато товар настоящий, — вопил поверх голов Крысавин. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Его компания молчала, как бы говоря тихими лицами: «Ну, ничего, может, и перехвалил, но если по-честному, наша взрывчатка и правда лучше. Тут так, ничего не скажешь. Что есть, то есть».

— А они хоть в курсе, кого ты на рынках в москве взрываешь?

— Убеждения мои им известны, знают, что чёрных истребляю.

— Так они и сами не блондины вроде.

Крысавинские поставщики закивали, безмолвно подтверждая: «Нет, не блондины. Что правда, то правда».

— Это же бизнес, Егор, никакой идеологии. У них ведь тоже своих военных заводов нет. Им наша армия продукт гонит, с которой они двести лет бьются. Глобализация, мир без границ и война без границ, — громыхал на всё кафе Крысавин, контрастно белея безглазой творожной рожей на фоне чернобородых и чернооких своих партнёров. У одного из них зазвонил лезгинкой телефон, он поднёс его к уху, помолчал в трубку минуты три и вдруг встал и вышел из кафе, ни слова не сказав. С ним вместе, также бессловесно, вышли все сидевшие за столом, вышел и Крысавин, не обернувшись, не попрощавшись. Егор стал думать:

«Как стыдно, стыдно! Вот этот жирный кретин, профессорский сынок, которому жить бы да поживать на какой-нибудь сверхрентабельной кафедре за папашей следом. Ни одной причины ненавидеть судьбу, людей, себя. И вот из-за чепухи, по блажи, чтоб утолить дешёвое тщеславие, чтоб только быть не как все, из мало объяснимой ненависти к инородцам (а женат на грузинке) — едет этот Крысавин к чёрту на рога, где мятеж и война. Едет купить взрывчатку у местных отморозков. И повезёт потом её самолётом или в машине через полстраны. Только за это на десять лет загреметь может. Мало этого! Пойдёт с сопливыми своими куклукскланерами (каждый из которых заложит при первой засаде сразу), заминирует азерам ларьки и рванёт, и кучу людей похоронит. А тут и пожизненное. И всё так, без нужды, если разобраться, для забавы просто.

А я! Медлю, ругаюсь, ною, как баба. Убили, может быть, женщину, которую я любил, люблю. Скорее всего убили. Скорее всего люблю. И показали мне специально. А я! Тут же думаю — не любил я её, и она меня не любила. Не стоит она того, чтобы мстить за неё. Вот мысль, и верная будто бы с виду, а разберёшься, в ней правды на четверть, а на три четверти — трусость. Лишь бы ничего не делать, лишь бы не быть, притвориться от страха мёртвым, чтобы не сопротивляться. И что, в самом деле, круче? Смириться, терпеливо лыбиться, когда тебя трахают в жопу все кому не лень? И верить, что так лучше, что кто-то должен первым перестать мстить, перестать убивать, выйти из круга ненависти. Смириться и тем самым от смерти отречься. Или — нет! Или — взять пушку и расстрелять всю эту дрянь. Вон Ксеркс море высек — может, и глупо, но зато круто. И какая разница — десять лет, пожизненное, смерть. Это как уснуть, это хорошо. Хотя… Что снится мёртвым? Кто знает. Вдруг что похуже здешней дребедени. Тут и раскорячишься. Тут и зачешешь репу. И так всегда — чем больше думаешь, тем меньше понимаешь. И ещё меньше делаешь. Отпусти меня, отупение! Оставь, страх…»

Додумав досюда, Егор почему-то, выйдя на улицу набрал номер Чифа. Кажется, сигнал ещё не прошёл, а Игорь Фёдорович уже здоровался:

«Здравствуй, Егор». «Здравствуй, Чиф. Я только хочу узнать, не ты ли Плаксу убил?» «Это Егор?» «Егор, само собой. И меня заманил на Юг через эту чекиста, чтобы зверям местным скормить». «Зачем бы мне это понадобилось?» «Я же твоего отца убил». «Отчима». «Он тебя с трёх лет растил, сам говорил. А ещё ведь за эти годы я совсем от тебя отделился и не делился ничем. Тоже простить не мог. Столько сделал для меня, вывел в люди и даже дальше, а я и спасибо не сказал». «Пустой разговор. Мелкие мысли. Я не опущусь до твоей трусливой болтовни, Егор».

Чиф ушёл с линии. Егору стало совестно. Позвонил Струцкому. Вскоре был у него дома, объяснялся, платил. И немногим позже — на его джипе приближался к изношенной подошве потрескавшихся некрасивых гор.

39

Струцкий, русский офицер, волей войны удерживаемый тринадцать лет на чужбине, по общему нашему национальному свойству быстро становиться своими среди чужих с некоторым трудом уже отличался от горца. Окуначенный со всей округой, уверовавший в аллаха, чтобы далеко за богом не ездить, он и внешне непостижимым образом из белобрысого курносого муромца переделался в местную масть. Говорил и думал тоже по-здешнему, речь нашу, кроме мата, почти совсем забыл, чему споспешествовали две контузии, полученные одна в бою, одна — вследствие подрыва на фугасе. Возможно, поэтому долго не мог врубиться, чего от него хотят. И только когда прозвучало имя капитана Вархолы, резко уразумел и сказал «поехали». Через полчаса, уже в пути, добавил: «Провожу». Дорогой не разговаривал, на вопросы только нехотя улыбался, но иногда в его похожей на папаху и бурку бороде смутно слышалась заливистая арабская песенка.

Шоссе было похуже, чем в москве, получше, чем обычно. Двигались свободно, однажды лишь обогнанные и слегка обстрелянные сворой ваххабитствующих байкеров; навстречу же попадались неизвестно чьих войск бтры, нечасто, впрочем, а чаще — бесстрашные высокомерные коровы, никогда и никому дорогу не уступавшие. Байкерская пуля чиркнула Струцкого по уху, он машинально прихлопнул рану пластырем из кармана, как муху кусачую прибил. «Вы в порядке?» — спросил Егор, Струцкий нехотя улыбнулся. Егор, чтоб скоротать путевое время, рассказал ему придуманную на ходу историю, хотя он и не просил: «Савин инженер. У него милая жена. Тоже инженер. Милая, но не более того. Не в моём вкусе. Савин был мой друг. Мы вместе учились. Теперь интересуются, почему мы больше не дружим. Объясняю.

В одну из суббот я, как это часто случалось, забрёл к Савиным, прихватив бутылку водки. У них однокомнатная квартира. Я как холостяк, обречённый, видимо, на пожизненное заключение в коммуналке, люблю ходить в гости к семейным обладателям изолированной жилплощади. Приобщаюсь.

Тот вечер был обычным, уютным и тихим. Что-то ели, выпивали. Савин лениво ругал демократов, иногда называя их для краткости евреями. Я вяло возражал.

Потом мне предложили остаться ночевать. Я часто у них ночевал. Спал на кухне, на полу, на каких-то старых одеялах.

Разбудил меня Савин. Он ставил чайник на плиту. Гремел ужасно. Я ничего не успел сказать. Обнаружил, что со мной спит Вера. Так зовут жену Савина. Прижавшись ко мне и уткнувшись лицом в моё плечо. Я остолбенел, если только можно остолбенеть лёжа.

Савин даже не посмотрел на меня. То есть, на нас. Он вышел. На нём лица не было. Точнее, было, но такое, что лучше б не было.

Я вскочил и бросился за Савиным. Объясняться. Его жена тоже проснулась. И начала объясняться. Был переполох.

Кое-как до Савина дошло, что никто ни в чём не виноват. Он вспомнил, что в прошлом году в Сочи Вера поднялась с постели и бродила по комнате как бы не в себе. Наутро она ничего не помнила. Лунатизм.

— Ну да, лунатизм, — бормотал Савин.

Я рассказал, что в детстве страдал тоже чем-то подобным. Удивлял маму.

Чтобы замять недоразумение, уселись завтракать. Вязкое молчание нарушалось стремительными попытками всех доказать всем, что ничего особенного не произошло. Неуверенно смеялись. Диковатый был завтрак. После второй чашки чая я обратился в бегство.

Дома, наспех поругавшись с соседкой, я заперся в своей комнате. Я подумал, что случившееся мне льстит. Может быть, что-то, существующее в самых глубинах жены Савина, влюбилось в меня. И она, возможно, никогда не узнает об этом. И даже о существовании той своей части, которая меня любит. И, может быть, далеко во мне найдётся что-то, отвечающее взаимностью не её милой поверхности, а той её влюблённой в меня глубине.

День был воскресный, утомительный. Я решил пораньше лечь спать. Взял один из томов Пруста. Это моё любимое снотворное. Сделав несколько шагов по направлению к Свану, я уснул.

Проснулся глубокой ночью. От холода. Ливень разрастался с библейским размахом. Какой-нибудь шустрый Ной уже, должно быть, позаботился о лодке.

Я был одет в свой единственный костюм. Он промок настолько, что казался сшитым из воды.

Кроме того, я сидел на скамейке. На каком-то бульваре.

Кроме того, рядом сидела Вера. Она спала. Я её обнимал. Она была одета в нечто белое, бесформенное от ливня, в чём с трудом узнавалось свадебное платье.

Пока я думал, она проснулась. Я всё ещё обнимал её.

— Кажется, мы имеем дело со свадьбой, — сказал я. Она молчала.

— Интересно, нас уже обвенчали, или ещё не успели? И где гости? Уже разошлись, или вот-вот придут? — сказал я.

— Я тебя не люблю, — сказала она.

— Я тебя тоже, — сказал я.

— Холодно, — сказала она.

— Я тебя провожу, — сказал я.

Бульвар оказался Гоголевским. Провожать пришлось долго. Я сильно простудился тогда».

Начинало темнеть, трасса сузилась и запетляла, горы громоздились всё выше и теснее, пока не завалили и не оборвали совсем дорогу. Струцкий затормозил, оба вышли.

Легендарный Эльбарс рвался из-под ног в небо и почти доставал его ослепшей своей вершиной цвета звёзд. К его отвесным бокам еле клеилась серпантиновая тропка, ведущая дальше вместо дороги. «Пять тысяч», — задрал глаза Егор, вспоминая школьный географический атлас. Струцкий достал из джипа жёлтый чемодан, вывалил из него на мокрые камни какие-то клубы и кучи всяческой проволоки, в которых путались лампочки, резисторы, тумблеры, торчали антенны и трубки, попадались горстями и врозь какие-то платы, динамики, микрофоны и даже, кажется, один не вполне идущий к делу спидометр. Присев рядом с этой свалкой, Струцкий запустил в неё обе лапы и минут десять деловито матерился, копался в ней, наощупь что-то отлаживая. Наконец, проволочная куча начала потрескивать, посвистывать и шуршать, как радиоприёмник без корпуса, задрыгали стрелками приборы, замигали, как на ёлке, лампочки. Струцкий нехотя улыбнулся, выудил из засветившейся путаницы антикварные наушники, подсунул под офицерскую свою фуражку и стал кричать на кучу неизвестными словами, судя по интонации, вызывая кого-то. Покричал, потом помолчал, вслушиваясь в наушники. Удовлетворённо покачал головой: «Ждут. Близко. Иди по тропке. Там встретишь. Сразу за Эльбарсом». Он давно так много не говорил по-русски. Говорил и после каждого слова делал паузу, чтобы удивиться собственным словам. Ногой запинал рыхлую рацию обратно в чемодан, забросил его, с мелькнувшей надписью «минсредмаш», на заднее сиденье, запрыгнул в джип. «Не надо тебе. Туда ходить», — произнёс вдруг отчётливо, удивился и стремглав уехал.

40

Егор туда пошёл, понимая, что там беда. Он не сомневался больше, обоснована или фантомна его тревога. Он знал наверняка, что вокруг него давно кем-то выстроена затейливая, заманчивая казнь, и его уже завлекли в силки, и она уже началась. Он более не колебался, стоила ли Плакса этих фатальных хлопот, или нет, знал теперь точно, что не стоила. И всё же шёл, как идёт война, позабыв, за что началась, ведомая покорностью и упрямством.

Эльбарс несколько раз стряхивал его с себя, то в неглубокую пропасть, то в студёный ручей, где вода была, как давно в его роднике, то на кучу дикого щебня. Однажды сумка с деньгами выпала из рук и покатилась под откос, и ему пришлось долго искать её в густых колючих кустах. Он шёл, пока не стемнело, шёл в темноте, дошёл, когда стало светать и на другой стороне горы был встречен тремя одетыми в пулемётные ленты низкорослыми длинноволосыми толстяками.

— Хазария — имя мира, — как учил Струцкий, поздоровался Егор.

— Сила мира — каган, — отозвались толстяки. — Урус Егор? — Да.

— Хочеш «Кафкас пикчурс» искал? — Да.

— Денги давай.

Егор протянул сумку. Толстяки по очереди пересчитали деньги. Потом один из них вытянул из-под набедренной пулемётной ленты вязанку каких-то бланков и нудно заполнял их огрызком паркера, пока его коллеги разглядывали ободранного Егора, переговаривались на том же наречии, на котором Струцкий на радиокучу кричал, видимо, по-хазарски.

Когда бланки были заполнены, толстяки по очереди расписались на одном из них, восклицая: «Билион манат». Наконец, вся эта бюрократическая волокита закончилась, требуемая сумма была оприходована, и хазары провели Егора за скальный выступ, где на небольшой каменистой поляне сиял в свежем свете утреннего солнца позолоченный мивосемь. Егору завязали глаза, усадили в вертушку, полетели.

Высадились и сняли повязку в большом селе, растянутом вдоль очень узкого, очень глубокого и оттого затемнённого ущелья. Вместо неба далеко вверху раскалывала горную высоту извилистая трещина, сочащаяся холодной лазурью. Внизу меж домами красного и белого кирпича виляла, повторяя рисунок этой трещины, бешеная речка. Побрели по белым булыжникам, образующим природную мостовую, не встречая людей.

— Где все? — спросил Егор.

— Война, — сказал хазар.

— Всегда война, — ухмыльнулся другой. — Мужик война. Баба подвал.

— Дети где?

— Где баба.

На одном из обычных домов переливалась в утренних сумерках неоновой надписью «Макшашлык» жестяная, криво под крышу прибитая вывеска. Ресторация была совершенно пуста, только гонялись друг за другом, опрокидывая стулья и столы и взаимно кусаясь, могучая овчарка и разъярённая, как ястреб, грузная муха.

Самый толстый толстяк прикрикнул на них, утихомирил. Прошли сквозь зал, открыли липкую дверь на кухню. Там над кипящими котлами и дымящими мангалами готовили чрезвычайно пахучую стряпню тётки в зачуханных передниках. Самый толстый прикрикнул и на них — исчезли. В тяжком чаду, немного подсвеченном вялой настенной лампочкой, в адском тумане, намешанном из дыма и пара, запаха чеснока и пережаренного лука, нельзя было ничего разглядеть. Хазары хором позвали напевно:

— Каган, а каган!

— Ну, — раскатистым и покладистым, как отставший от остывшей грозы гром, голосом ответил укрытый от глаз кулинарными испарениями каган.

— Урус Егор. Билион манат. Режисёрысы Мамаев кирдык. — Ну.

— Кафкас пикчурс.

— Ага.

— Ну?

— Ну, ну. Ага.

Хазары закивали, поклонились, за рукав потянули гостя на выход. Аудиенция у Повелителя Дельты, Хребта и Полукаспия окончилась. Егора провели на второй этаж в аскетическую конурку с подстилкой из бараньей шкуры, крепко отдающей ароматом прокисшей шурпы.

— Спат в постел, — посоветовал толстейший.

— Где Мамаев? Где «Кафка'з пикчерз»? — затребовал было Егор.

— Спат. Потом берём. Когда ноч. Сичас спат.

41

Егор улёгся и послушно уснул. Ожидавший подвоха, заранее провидевший злобу судьбы, он не удивился, проснувшись на операционном столе, голый, резиновыми ремнями распластанный и обездвиженный, на середине просторной без окон, но по больничному светлой комнаты. Медицинские столики и шкафы ломились от ножей, ножичков, щипцов, щипчиков, иголок и шприцев. Имелись также пузыри и колбы цветастых жидкостей. Блестели среди скальпелей стерильной сталью небольшие беретты, несколько нарушая общехирургическую гармонию и подсказывая, что здесь всё-таки не больница. Лицо томилось в свете софитов, со всех сторон пялились на обнажённую натуру лупоглазые кинокамеры.

— Доброе утро, Егор Кириллович, — внезапно вбежал в комнату чей-то бодрый голос. — Я режиссёр Мамаев. Добро пожаловать на «Kafka's pictures»! Рад видеть вас. Знаю, что и вы хотели видеть меня. Вот и поговорим. И есть, о чём, есть, есть…

Над Егором склонился безупречно прекрасный персонаж, его возраста моложавый мужчина с классической лепки лицом заслуженного артиста, поигрывающего не по годам успешно дорианов греев и Чацких на драматических театрах областного и краевого пошиба.

В тонких перстах правой его руки пощёлкивали хромированные щипчики.

— Ну, зачем искали, расскажите, — жизнеутверждающе улыбался Мамаев. — А потом и я вам расскажу, отчего так рад принимать вас сегодня у себя. Так уж рад, так рад…

— Плакса где? Жива? Или ты её убил? — прорычал бы, но неожиданно ослабший голос вдруг подвёл, и потому промычал Егор.

— А мы на ты? Брудершафт, кажется, не пили? Ну да дело ваше. А я всё же на вы, на вы, иначе не могу. Предрассудки, — чуть не хохотал режиссёр. — И что вам Плакса? И что Плаксе вы? Какая разница, ни вы ведь её не любите, ни она вас.

— Есть разница.

— А я могу и не знать, что с ней. Вот вы посмотрели фильм с её участием и бросили всё, и голову сломя сюда примчались. А здесь ведь небезопасно. И не кино, всё по-настоящему. С чего вы решили, что она… ну… пострадать могла? — зарассуждал, оптимистично блистая очами, Мамаев.

— Сцена её страданий и смерти была слишком натуралистична, — вымучил идиотское объяснение Егор. — Это была не игра.

— Спецэффекты! У вас устаревшее представление о жанре. Компьютер что хочешь изобразит, и актёры-то с каждым годом всё меньше нужны, скоро без них обходиться будем.

— Ей было больно. Это было видно. И лицо. С таким лицом… Так умирают.

— Вот тут не спорю. Тут вам виднее. Вы знаете, как умирают, — взликовал артист. — Вы же многих убили, должны знать. Тогда вот вам версии. Первая — это кино и больше ничего. Лежит ваша Плакса теперь где-нибудь на Сардинии в компании очередного продюсера и в ус не дует. Но вас эта версия не устраивает. Иначе зачем вы приехали? Вам трагедию подавай. Вот вам и трагедия. Никто Плаксу опять-таки не убивал, она моя любовница, сидит сейчас в соседней комнате, смотрит на нас через эту, например, камеру и веселится. Ну как? Лучше?

— Пусть зайдёт. Покажется. И нет проблем, — обнадёжился Егор.

— Не верите. И не надо. И вообще, зачем вам знать? Знание даёт только знание, а неведение — надежду. Не отговорил? Тогда версия третья, комедийная. Существует клуб любителей посмотреть, как подыхают другие. Как корчатся и просят пощады, как теряют человеческий вид. И не просто посмотреть, а посмотреть нагло, открыто, при большом стечении народа. Введённого, впрочем, в заблуждение, что это только игра, кино, ну там, разумеется, авангардное, даже ультра. Натурализм творчески оправдан, идёт поиск новой эстетики. И новой этики, быть может. В зале сто человек, двести, и только десять — двенадцать из них знают, что в картину вмонтированы сцены настоящего насилия, реальных казней и пыток. Документальные, так сказать, кадры, живое видео. Живое и мёртвое. Если такое возможно, а чего в наше время не бывает? — то Плакса и впрямь мертва. Замучена, задушена. И что вы будете делать? — режиссёр отвернулся, склонился над столом и зазвенел, залязгал перебором скальпелей, шприцев и щипцов.

Егор начинал понимать, что не просто попал, а попал по полной программе.

— Почему я здесь? — спросил он.

— Вы этого хотели, — пошутил Мамаев. — Хазары взяли с вас миллион долларов сша наличными за мою голову. Продали вам меня. Для начала. А потом мне продали вас. За десять тысяч тех же денег. Не потому, что стократ меньше уважают и ценят вас. А потому, что прозванные нашим великим поэтом неразумными, они на самом деле весьма разумны. И справедливо полагают, что миллион десять тысяч лучше просто миллиона. А здесь у нас на Юге хорошо платит тот, кто платит последним. Хазары контролируют Юг, если Гумилёв не врал, больше тысячи лет, не дураки, значит. И с обычной моралью, мещанской, линейной такую империю сто веков не продержишь. Мы у них друг друга купили, деньги получены, а кто из нас кого быстрее прикончит, это же наше с вами личное дело, их не касается. По-честному, согласитесь, порядочные по-своему люди.

— По-честному, — машинально повторил Егор.

— А теперь расскажу, почему рад видеть вас. Можно? — обратился Мамаев.

— Можно, — повторил Егор, чувствуя уже не упадок, а крушение духа.

— Мы ведь знакомы, — дребезжа железками и стекляшками, чеканил режиссёр. — А вы не помните. Куда там! Когда было, да и кем я-то был, чтоб меня помнить! Восемьдесят второй год. Общежитие плехановского. Комната пятьдесят шесть. Пьянка памяти Джона Леннона. Не помните. А вы там блистали. Интеллектуал, поэт. Стихи Гинзберга наизусть, статьи Тимоти Лири близко к тексту, длинные волосы, полные карманы плана. Девчонки там были красивые. Внимали вам, как бодхисатве. Не помните. Много, много было у вас таких вечеров. А тут я, дурачок пошехонский с презренного бухучёта. Стелла там была, филолог, мгу, такая… Плакса ваша ей в подмётки… Извините, конечно. Смотрела на вас, как на бога. А вы небрежно так с ней, как с какой-нибудь крысой из текстильного. Не помните. И вдруг она ко мне, спрашивает… Я ведь целый год обмирал, думал, как бы мне заговорить с ней, на глаза ей всё лез, в компании её правдами/неправдами втискивался, вот как и в тот раз. А тут сама посмотрела на меня и не просто посмотрела, а увидела и — спрашивает: «А вы как думаете?.. Как вас зовут?» «Альберт, — отвечаю. — Алик». «Как думаете, Алик, метафора, действительно, как утверждает Егор, засоряет духовное зрение и в этом смысле лишённые сравнений японские стихи быстрее европейских достигают красоты или, как кажется мне…» Я дословно до сих пор помню её вопрос, точнее, часть вопроса, потому что тут встряли вы, Егор Кириллович, и заявили: «Стоп, Стелла. Мосье Альбер не рассудит нас. Он пристрастен. Третьего или четвёртого дня я случайно оказался свидетелем его покупок в магазине „Мелодия“. „Голубые гитары“, „Пламя“, „Лейся, песня“. Спроси про Иссё и Басё у другого эксперта». И ваши, Егор Кириллович, слова помню все до единого. Она только удивилась: «Вы правда слушаете виа?» И отвернулась, навсегда отвернулась, Егор Кириллович, а вся орава, человек двадцать там ваших было, умников, хихикала про меня всю ночь и после всю неделю. Не помните.

— Не помню. И не понимаю, что из этого следует, — сказал Егор, не дождавшись продолжения и догадавшись, что повесть завершена. Он совсем не помнил, на самом деле.

— Следует возмездие. Мне отмщение, азъ воздам. За то унижение. Столько я видел, Егор Кириллович, родной, столько всего видел, а забыть тот вечер не могу. Выше сил моих. Хотел забыть, мелочь, думаю, чушь, чепуха, мальчишество. И не могу. «When honour's at the stake.»^[27] Нужно эту жажду утолить, — здоровым, чистым баритоном почти пел Мамаев.

— Каким же образом утолить? А вы не путаете меня с кем?

— Обыкновенным. Каким все утоляют. Не путаю. Помучаю вас, милейший Егор Кириллович, попытаю. Тщательно вас отредактирую. Поиздеваюсь над вами, отведу душу. Я давно вас вычислил. Давно с вами играю, не спешу. Это же я вместо Плаксы с вами в сети разговаривал.

— Догадался уже, — всхлипнул Егор.

— И Плаксу вашу охмурил и в кино её снял, и вам показал. И стал вас ждать, и дождался. Я не спешу. А вы? И сегодня спешить не буду. Долго пытать вас хочу. Вот щипцы для ногтей, — режиссёр повернулся опять к Егору лицом и стал показывать ему свой инструмент. — В смысле для выдёргивания. Вот для зубов. Для здоровых, естественно. Без анестезии, естественно. Вот микстурка, вводим по венке и как будто поджариваться изнутри начинаем, медленно, пока сознание от боли не начнёт отключаться. Тогда вводим другую, вот эту. А впрочем, что это я всё болтаю, болтаю, — женственно всплеснул руками Альберт. — Соловья баснями не кормят. Обещаниями сыт не будешь. Начнёмте, Егор Кириллович.

— Убили бы сразу, а? — запаниковал Егор.

— Нет, нет, что вы, поживёте ещё, какие ваши годы. Хотя… Я, знаете, художник, человек настроения. Может, и до смерти замучаю, а может и пожалею, целым отпущу. А может, искалечу так, что жизнь страшнее смерти будет, и из ненависти к вам такую страшную жизнь вам и оставлю. Ах, какой я порывистый, непредсказуемый, весь такой невозможный, — опять по-бабьи закатив глаза, проверещал Мамаев. И другим, торжественным голосом добавил. — К делу, любезнейший мой Егор Кириллович, к делу. Мотор! Action! The rest is violence…^[28]

42

Что делалось после, в общих чертах было понятно из сообщения загадочного прибора, подаренного таинственным дальнобойщиком. А о подробностях вроде той, как с Юга в Пермь попал, как из Перми в камаз, думать неинтересно было как о вопросе третьестепенном, техническом. Поэтому дальше Егор вспоминать не стал. Он вышел в гостиную, где в одном углу хозяин скрупулёзно изучал еле телепавшийся в телевизоре нуднейший футбольный матч, а в другом — из толпы разновозрастных Рыжиков, похожих на Рыжика стариков и детей, обнимающих Рыжика и жмущих ему руку начальствующих особ, пристреленных Рыжиком зверей и выловленных им рыб, окружающих Рыжика друзей и подруг — выпирал хамовато хохочущей харей молодой и красивый Альберт Мамаев. Среди загромоздивших неиспользуемый рояль фотографий эта, чёрно-белая, была чётче и больше прочих. Альберт и Рыжик, старшие сержанты, загорелые, дембельски самодовольные. Крупный план. Гвардейские знаки, значки с буквой «м», медали с неразборчивыми надписями. — Кто это? — спросил Егор у фотографии.

— Где? — вместо фотографии ответил Рыжик, отвлекаясь от футбола, поднимаясь с дивана и направляясь к Егору. — А, этот. Алик Мамин. Прозвище Мамай. В Афгане вместе служили. Странный парень. Во вгик мечтал поступить, на режиссёра. На гражданке вместе бизнес начинали. Но сработаться не смогли. И ни с кем он не сработался.

— Почему?

— Крут был не по делу. Убивал без надобности. Он и в Афгане за мирных жителей чуть трибуналом не кончил. Хорошо, комбат отмазал. А так парень неплохой был, смелый, умный. Книжки на английском читал, стихи всякие. Неплохой пацан, но сволочь. А тебе зачем? Знаешь его?

— Знаю. Теперь знаю. А ты давно с ним виделся?

— Года три-четыре назад. Не помню. А что?

— Адрес есть?

— Где-то есть, наверное. Не адрес, так телефон, — задумался Рыжик. — Да зачем тебе, зачем?

— Да так, — стукнул зубами Егор. — Так как-то всё. Давай футбол смотреть.

— Ну, хорошо. Давай футбол.

Рыжик указал на кресло и выдал бутылку пива. Топтавшиеся у себя в глубоком тылу минут восемьдесят наши как-то невзначай дотопали бесформенной толпой до чужих ворот и, потолкав бестолково бусурман в бока и груди ещё с четверть часа, занесли таки им в ворота невзрачный и с превеликим трудом доказанный уснувшему было судье гол. Рыжик заорал что-то о курской дуге и Гагарине, а Егору стало так невыносимо хорошо, что он вылетел в сад и в изнеможении от пугающей радости развалился на скамейке в самом начале действительно великолепной аллеи импортных лип.

Вечерело, и с противоположного входа в аллею вкатывалось заходящее солнце (Рыжик и вправду гениально спланировал сад). Перед солнцем маячила чёрная точка, через несколько мгновений подросшая до тёмного пятна, как будто солнце гнало впереди себя лёгкую неопознанную планету. Егор присмотрелся и различил постепенно в пятне чёрный человеческий контур. Человек быстро приближался, и если б Егор был не так радостен, подумал бы — чересчур быстро. Приблизился и стал виден весь — в чёрном и не просто в чёрном, а самый натуральный монах. Егор был слишком радостен, чтоб удивиться, к тому же давно знал, из классиков, что монахи встречаются чаще, чем здравый смысл, то есть иногда всё-таки встречаются. Человек в чёрном поравнялся с Егором и проследовал было дальше, к дому, бросив только на ходу «здравствуйте» голосом явно женским.

— Здравствуйте, сестра, — радостно поприветствовал монахиню Егор. — Вы к нам?

— Смотря, кто вы, — приостановилась сестра.

— Егор.

— Нет, я к другим пока. Но с вами тоже рада познакомиться. Голос монахини показался Егору оглушительно знакомым.

— Никита Мариевна! Вы!

— Была. Теперь сестра Епифания.

— Но вы же из синагоги не вылезали!

— В синагоге, Егор, меня и осенило. Голос был. Из люстры откуда-то. Сказал, иди, стригись, ищи правду во Христе.

— Ну да. Ни эллина, ни иудея, верно, с каждым может случиться. И куда вы?

— Хожу по святым местам. Тут недалеко источник есть чудесный. А сюда зашла — попросить хлеба кусок.

— Да, да, Рыжик даст. А источник я видел. Он грязный.

— Вы не источник видели, а грязь.

— Ну да, ну да. Постричься… Вот ведь и это способ бояться смерти. Как футбол. Я вас понимаю, хотя… Да нет, понимаю.

— Смерти нет, Егор.

— Откуда знаете?

— Знание даёт только знание и больше ничего. Неизвестность даёт надежду. Веру. Любовь.

— Тогда надо уничтожить науку, технику, цивилизацию, культуру. Чтобы ничего не знать.

— Что вы, Егор! Города и книги сжигали как раз те, кто знал, чего хочет, кто имел наглость знать, как должен быть устроен мир.

— А почему, Никита… сестра Эпитафия… Епифания, липы и розы видны сквозь вас? Или мне кажется?

— Нет, всё правильно. Не ешьте ничего, не читайте, не слушайте ничего добытого насилием. И станете проясняться. А бросите думать о смерти, а любовью мыслить начнёте — станете как свет.

— It's easy if you try.^[29]

— Изи, изи. Воистину так. Привет Сергеичу и Чифу.

Никита Мариевна ушла очень быстро в сторону дома. Как ни был радостен Егор, он всё же заметил, что земли она не касалась, и вспомнил, что лица её так и не разглядел.

— Егор, извини, конечно, но ты с кем разговариваешь? — спросил, как будильник протрезвонил, обалдевший Рыжик, оказавшийся к изумлению Егора и опять-таки к вящей радости на этой же скамейке с множеством пива и погибших раков во всех руках.

— С Никитой.

— С каким ещё Никитой?

— Ну, с монашкой.

— Нет здесь никакого монаха Никиты. Ты чё! Э, Егор, дела наши плохи. Врача тебе надо. Я тут с тобой полчаса уже сижу и слушаю, как ты со своими ботинками дискутируешь! Да ты ёбнулся, брат, самым медицинским образом.

— Ещё не ёбнулся, брат, я — в процессе. На мой мозг нахлобучилась смирительная шапка, но из-под неё успели просочиться последние мысли. Возьми их, пока я понятен.

Вот, видишь ли, всё вокруг — не жизнь, а макет. Грубое, неработающее подобие жизни, внутри полое, пустое, а снаружи — слепленное из чего попало, из неподходящего совсем материала, из тлена, праха, хлама, то есть, по сути, из смерти. Как жители лесного края возводили святилища из берёзовых жил и сосновой трухи, а пустынные племена из песка и навоза, так и мы лепим жизнь из местной мертвечины, из того, чего навалом под рукой, за чем далеко ходить не надо. Но главное не это, не то, что жизнь из смерти не сделаешь, как свет из пыли, и потому жизнь вечная у нас никак не выходит, а то, что жизнь вечная есть, есть. Это главное, ведь именно её мы макетируем, ей подражаем. А значит — видим её, и не так уж она далека, в поле нашего зрения, по крайней мере, и чтоб она удалась и получилась у нас, надо перестать пользоваться смертью для её достижения. Надо хотя бы перестать убивать и пытать друг друга. Хорошо бы, конечно, и обманывать прекратить, и подличать, и трусить, и злорадствовать, и завидовать, и жадничать… Но это потом уж, это мелочь, и сразу всё невозможно. А вот — не убивать, не истязать. Не так уж это и трудно. Я, скажем, думал, без пистолета денег не добудешь. Но ведь не так — добудешь же, и власть можно получить, не уничтожая никого. Можно, можно. Нужно перестать. Нужно жить по-новому. Прямо сейчас. И если не всем — то хотя бы мне. Нельзя ведь достичь бессмертия, если сам производишь гибель. От жизни должна происходить только жизнь. А то как же — хотим бессмертия, а сами издаём смерть.

— Ну, ты зажёг, Егорыч, — после минутного онемения разжал губы Рыжик. — Я счас. Погоди. Попридержи крышу. Пять минут хотя бы потерпи, не свихнись, — Рыжик вбежал в дом и отсутствовал, как Егору показалось, довольно долго, так что он опять почувствовал приближение прилива радости, а в конце аллеи опять разглядел было вроде пятнышко какое. Но тут Рыжик вернулся. И пятно, чуть-чуть померещившись, пропало.

— Вот, это тебе. Ведь это он тебя. Я догадался. Это в его стиле. Он и тогда пальцы отстреливать любил. Его ведь из разведки за зверства выгнали. Это в Афгане-то! Представляешь, что он творил! Всё равно, что в борделе выговор за разврат получить. И потом, на гражданке афганцы его не приняли. На что уж ребята безбашенные все подобрались, а и нам, и для нашего бизнеса он слишком отмороженным показался. Вот здесь его адреса, все, телефоны некоторых его знакомых. Трёхлетней, правда, давности, но что есть. Бери его. Имеешь право. Он хоть и вытащил меня из рухнувшей вертушки под Гератом, но он не прав. Замочи его. Он, правда, парень стрёмный, сам тебя грохнуть может. Но и так, и так тебе легче станет, потому что, как сейчас, со всем этим, что случилось, что он с тобой сделал, ты не сможешь. Ёбнешься точно. Вот тебе Мамай, рассчитаешься с ним, а потом завязывай и живи без смерти, как сейчас рассказывал.

Егор подумал, подумал, помедлил, помедлил. Рыжик подождал, подождал и говорит: «Как хочешь». Положил сложенный вдвое бумажный лист на скамейку, накрыл сверху варёным раком — от ветра, и ушёл гулять в аллею, свистнув жену для компании. Егор дождался, пока рыжики отошли прилично, убедился, что не оборачиваются и явно не намерены внезапно обернуться, посмотрел по сторонам и, как воришка, быстро схватил бумажку и спрятал в карман. Голова сразу остыла, радость подсдулась, и стало спокойно и тепло, как бывало в детстве, когда бабушка в глубине темноты, на «терраске» судачила с соседкой про соседей, и вечер был по-летнему нежным, уютным и тёплым, и тёмным, как только что сотворенный мир. Душа утихла, распуталась и упростилась до линии мести на сгибе судьбы. Он знал, что делать, знал, что будет. Он был заряжен свинцовой тоской, неудержимо тяжёлой и вытянутой остриём к цели, силой собственной тяжести обречённой лететь с нарастающими скоростью и визгом прямо в середину врага. Мамаев должен сдохнуть.

На следующий день Егор был уже в москве.

43

Прошло где-то полгода, от силы год. Егор вошёл в непривычную роль урода, но по-настоящему освоиться в ней всё никак не мог. Раны затянулись, тело снаружи и внутри осталось покрытым выбоинами и вмятинами. Перед сном он трогал их обрубками рук и матерно молился.

Будто по образу и подобию искалеченной плоти, и душа его стала неизлечимо корёжиться, кривиться и рваться, и вся близлежащая жизнь вывернулась наизнанку, прохудилась и пришла в негодность.

Настя, увидев трёхпалого единоухого папашу, в ужасе отпрянула от него и, проплакав у бывш. жены на руках трое суток, отправлена была в швейцарскую санаторию лечиться электросном и альпийским воздухом на последние от хазаров оставшиеся папашины деньги. Егор получил от тамошнего детского психиатра sms на немецком языке, переводил сам, рылся в интернет-словарях и перевёл, что единственным лекарством от настиного расстройства является запрет на свидания с отцом. Что касается каких-либо упоминаний об отце, равномерно и демонстраций фото- и видеоизображений такового, то и они крайне нежелательны. Доктор уведомлял, что айне кляйне тохтер^[30] чувствует себя лучше и, чтобы закрепить успех, тохтеру надобно прервать любые сношения с фатером, как очные, так и заочные. На время, разумеется, на пару лет, ну, максимум на десять, если случай окажется тяжёлым.

Капитан Вархола, про цветы не забывая, решила начать новую жизнь и отключила Абдаллу от аппарата искусственного питания. Поручив знакомому ксендзу отвести его душу в места не столь отдалённые, сама оделась в цивильное и приехала к Егору. Она знала, что он вернулся с Юга не в полном порядке, но его телефонный рассказ прервала, заявив, что сможет. Сможет любить его любого, он не знает женщин, у них другая физиология, любят же они богатых стариков, даже и у Хокинга жена была довольно долго. Увидев Егора, она минут двадцать изъяснялась в таком же благородном и самоотверженном духе, но приблизившись и разглядев его поподробнее, ушла в ванную блевать. Поблевав же, ушла совсем. Не смогла, стало быть.

Её отец не поделил с Черненкой доходы от пиратских тиражей «Гарри Поттера». Со всех рынков Содружества посыпавшиеся прибыли были величин чрезвычайных. От такого количества добычи их старорежимная, рассчитанная на братский раздел добрых шестизначных сумм, дружба обломилась. Загрузившись числами с девятью нулями, система отношений дала сбой. Числа эти на два никак не делились, делились только на один. Генерал Вархола-старший вынужден был закрыть Чифа в тюрьму.

Давно чахнущее братство чёрной книги угасло окончательно, некоторых братьев вслед за Чифом тоже взяли, Егор понимал, что со дня на день придут и за ним. Старый Вархола, однако, недолго миллиардерствовал, кто-то на самом верху не вполне куртуазно отозвался вдруг о коррупции. Взяточничество, мздоимство, откаты, крышевание; госинвестиции в жён, деверей и племянниц; сдача органов власти, их подразделений и отдельных чиновников в аренду респектабельным пронырам и приблатнённым проходимцам; кооперативная торговля должностями, орденами, премиями, званиями; контроль над потоками; коммерческое правосудие, высокодоходный патриотизм — все эти исконные, почтеннейшие ремёсла, вековые скрепы державы объявлялись ни с того, ни с сего постыдными пережитками. На самом верху, впрочем, быстро поняли, что далеко хватили и как ни в чём не бывало о коррупции опять заговорили уважительно. Держава пошатнулась, дала осадку, но устояла. Не все и расслышать-то успели про новый курс. А из тех, кто расслышал, не все успели испугаться, как опять пошло дело по старине, тихо и непечально. Не все, но некоторые, однако, испугались и были всё же наказаны. В те несколько дней, пока наверху не вполне осознали, что выходит перебор, что замахнулись на устои, на сокровенное, без чего третьему риму не быти, закон успел таки слегка поторжествовать, и штук десять vip-воров загремело таки на нары. Успевшие испугаться генералы безопасности собрались в кабинете Главного и порешили, чтобы не всем сесть, отправить сидеть за всех кого-то одного. Если не утихнет борьба с коррупцией, сдать второго. Выждать, и если опять не утихнет — третьего. И т. д. Садиться постановили, чтоб никому обидно не было, в алфавитном порядке. Маршал Баранов был Главный, ему сидеть было не по чину. Пришлось генералу Вархоле. Он очутился в одной камере с Игорем Фёдоровичем, которого сам туда и сплавил. Тот уже снискал определённый авторитет среди обывателей сизо и скуки ради, без азарта, скорее по привычке промышлял сколачиванием небольших преступных сообществ правозащитного и мелкомошеннического толка, куда рекрутировал и подозреваемых, и членов их семей, и следователей и адвокатов по их делам; и охранников, и даже поваров. Не поздоровавшись, Чиф и Вархола немедленно запросили у тюремного начальства разрешения на драку.

Драка состоялась в кабинете начальника тюрьмы на виду у верховных вертухаев и приглашённых групп поддержки. За Вархолу пришли поболеть генерал на букву Ё и генерал на букву Ж, за Чифа — заместители по экономическим вопросам министров культуры и образования, а также писатель Молотко. Принимались ставки, поединок транслировался на милицейской частоте.

Хорошенько, зрелищно друг друга отредактировав по чреслам, черепам и прочим членам и убедившись, что здесь делить им опять нечего, они задружили снова и пуще прежнего. Ходили потом слухи, что дружба их переросла в нечто большее, да и чего не случится с мужской дружбой, если ей вовремя не помешают женщины, так что почему бы и не перерасти. Начальство же, прослышав об их несказанной и невиданной доселе близости, умилилось и объединило возбуждённые против неразлучных друзей дела в одно, скрепив таким образом, как могло и насколько позволяли не очень толерантные обычаи сизо и эпохи, союз двух сердец.

Но не все биографии завершались столь же нравоучительными хэппиэндами. Сергеич, for example,^[31] взалкал любови восемнадцатилетней подруги своей племянницы, бросил по этому случаю вторую жену и трёх наложниц (одну содержал по месту жительства в губернском городе N, другую прятал в отдалённом уезде, где бывал по делам охоты и рыбалки, у третьей ночевал, когда наезжал в москву клянчить бюджетные милости у федеральных вельмож), променял всех этих чудесных свиновидных дев, полнотелых, доброго нрава и трезвого поведения на неизвестно ещё что и, очертя лысую голову, вступил с неистовой юницей в капиталоёмкий, шумный и чрезвычайно хлопотный брак. Во вверенной ему губернии появлялся теперь куда реже, чаще на ибице и авеню монтень. Сварливая третья жена о супружеском долге не ведала, давала только за наличные евро, да за такие, что каждый раз и дешевле, и благоразумнее было бы купить ламборджини и, притопив как следует, взять резко с места и гнать, гнать куда подальше. Но размяк Сергеич, почуял — любовь эта последняя, а в бога не верил и утешиться мог только тем, что платил требуемое почти не торгуясь и так продлевал шевеление плоти. А третья жена говорила ему, что от него пахнет, как от дедушки, и что морщины у него везде, где надо и не надо, и ест он противно и смеётся, как будто чихает. И что торт на день рождения ему надо спечь размером с ххс, чтобы все свечи поместились. Застёбанный Сергеич не вылезал от косметических хирургов, тренеров по йоге и диетологов. Заваливал жену несметными подарками, но из-под завалов машин, вин, платьев, картин, украшений, домов, путешествий, любовников продолжали доноситься её насмешки и попрёки; и ни его жалобное блеянье, ни грохот дорогих вечеринок, ни ворохи банкнот не могли заглушить их. Траты росли, был заложен любимый химкомбинат, ограблена губернская казна, выпотрошено региональное купечество, Христа ради запрошена ссуда из воровского общака. На поэзию денег решительно не оставалось, всё просаживалось на покупку нежностей. Так Егор лишился одного из крупнейших клиентов.

О ту пору подвёл Егора и Ктитор, перепарившись с перепоя в сауне и апоплексическим ударом откинув стоптанные свои копыта, отбросив бодливые рога. Всё его убойное хозяйство отошло к Абакуму, а сей последний от литературы зевал и расстраивался животом, так что нечего было с рассказами и поэмами к нему и соваться.

Перестал почему-то звонить Павел Евгеньевич, не переизбрались в Думу Дон и Донбассюк.

44

На ту беду и кризис экономический подоспел, лопнул американский радужнобумажный пузырь, столпилися над его обрывками скоробогачи всех стран и, как дурачки на ярмарке, разинули рты на унылое мокрое место, где вечор ещё лез на небо вавилонскими своими башнями спесивый волл-стрит. Сдулась, обвисла, повально повяла и нашенская элита, накачанная взятыми взаймы гонором, силиконом и миллиардами. Подурнели модели, побледнели спонсоры, обветшали их дома, облезли активы и тачки. Потребление падало, народ позволить себе не мог элементарных трюфелей, отказывался от необходимого, экономил на монтраше и кокаине, а уж о стихах и прозе и думать перестал, не до того сделалось. Не шёл пиратский Малларме, не расходился легальный Лермонтов. Рынки опустели, и последнее, что ещё давало Егору кое-какой доход после крушения братства (а за ним, помимо индивидуальных клиентов, оставались процентов двадцать продаж японских хокку в России, десятая часть американских битников и около трети сбыта сочинений кота Мурра), обнулилось, иссякло.

Давно уже грезивший о мирной жизни, о ненасилии и обновлённой, дезинфицированной и стерилизованной судьбе, Егор увидел, что время для переобучения вегетарианским профессиям — самое неподходящее. Когда он собрался переквалифицироваться в управдомы, толпы забывшей уже с какого конца за волыну браться братвы, едва привыкшей отзываться на звания типа СОО и СЕО, которой только-только перестали сниться зарубленные партнёры и отравленные конкуренты, которая жить-то по-человечески начала только-только, хлынули с обрушившихся цивилизованных фондовых рынков обратно в родную уголовщину, к истокам, к тёркам, разборкам, стрелкам. Всё реже люди говорили слово «фьючерс», всё чаще «пиздец». Русь опять бралась за кистень, увидев, что мирные труды напрасны. Приуныла Русь; ещё намедни от лёгких денег разгульная — приутихла; и во всех церквах, мечетях и синагогах горячо молилась о даровании прежних высоких и безудержно прущих выше цен на нефть.

Лишившись привычных заработков и не найдя непривычных, Егор сдал половину своего дома на крыше беглому строителю финансовых пирамид из Чикаго (шт. Иллинойс), скрывавшемуся от судебных маршалов Америки с двумя чемоданами и одной спортивной сумкой долларов. А поскольку мистер Доу (именно так назвался квартирант) страх не любил распаковывать чемоданы и сумку и платил из-за этой нелюбви за постой неохотно, нечестно и нечасто, Егору приходилось подрабатывать грабежом.

По известной склонности к чтению грабил он большей частию книжные лавки и библиотеки. Навар был невелик, начали возвращаться босяцкие привычки четвертьвековой давности, как-то: курение сигарет без фильтра, пьянство посредством палёных водок и технических спиртов; ношения сорочек по два дня кряду, сто-, а то и пятидесятидолларовый секс; ядение китайских тушёнок и одесских колбас, сон с утра до обеда; по ночам, если не взлом библиотеки, то бесцельное торчание на кухне с телевизором, стодолларовой подругой и откуда-то вдруг свалившимся и зачастившим в гости всегда хмельным знакомцем по школе, а то и с мистером Доу, забегавшим стянуть со стола колбасный кружок и/или на халяву выпить.

Потускневший, отупевший и устаревший внешне, Егор падение своё понимал, но не чувствовал, поскольку внутренне был занят если не более важным, то более требующим сил и внимания, и чувств делом. Он перестал слышать тишину, душа его урчала, булькала, пучилась, как брюхо, по его нутру носились друг за другом, дотла вытаптывая сердце и мозг, лютое добро, голодное зло и ещё нечто, чего он узнать и назвать не мог. Ад и небо заспорили о нём, ангелы и демоны решали, ссорясь, кем ему быть.

Из Лунина Егор вернулся, дымясь желанием поквитаться с Мамаем. Но заживление телесных прорех требовало времени, и время шло, и месть остывала. Явилась мысль о смирении, о соскоке с колеса сансары, об отречении от смерти и обретении жизни вечной. Казалось вдвойне достойным именно здесь, ниже унижения пресмыкаясь, превозмочь жажду мщения, поступить великодушно, не простить, конечно, но и не опуститься до встречного греха. Если на пытку не отвечать пыткой, то одной пыткой станет меньше, так подумалось. Если в борьбе жизни не применять смерть, можно привыкнуть жить без смерти, поверилось Егору. Стало ему спокойно, стало светло, но ненадолго.

Покров благости распался ночью, когда ему приснились Настя, Плакса и он сам. Настя протягивала ему, предъявляя к оплате, грозные счета от швейцарского психиатра. Плакса бросалась в него своей мокрой и сморщенной от слёз головой. Егор грозил ему ноющими дырами на месте пальцев. Сон оглашался постным закадровым гласом: «Ты трус? Что ещё с нами сделать? Что сделать с тобой? Обозвать гастарбайтером, нелегальным мигрантом? Оборвать тебе космы и яйца, последние пальцы и ухо и швырнуть тебе в морду? Отобрать мерседес? Медью ханжеских слов о смирении, отказе от мести (а по правде — отказе от нас) — заклепать твою глотку? Ха! Пожалуй, и это ты стерпишь, презренный терпила. Ты не голубь! Очнись! И скорми помойным воронам потроха подлеца и подонка! Мсти Мамаю, вставай, напрягайся!»

Наутро Егор приступил к поискам мамаева лежбища и договорился с инструктором милицейского тира о занятиях по стрельбе инвалидным способом. Ярость не душила его больше, обнимала, дружелюбно посмеивалась, предупредительно забегала вперёд; если надвигалась тревога, деликатно отставала и медлила, когда нужно было, чтобы Егор расслабился, побыл один, полагая, что действует самостоятельно и рационально. Но изворотливость злобы помогла ей не лучше, чем лобовые атаки. На неё ополчилось всё воинство света, Егору взялись являться св. св. Михаил и Януарий, Бэтмен и смешарики, Антонина Павловна и отец Тихон, увещевая его избавиться от лукавого и не мыслить зла. Егор избавился было, но лукавый стыдил его, насылая кошмары о Насте и Плаксе. Егор шёл в тир, палил по воображаемому Мамаю, звонил и наводил справки о его местонахождении. А потом опять каялся и впадал в толстовство. Словно щёлкала игривая шаткая совесть убей/не убий — переключателем.

Бросало его то в жар, то в холод, но не делался он ни окончательно горяч, ни полностью холоден, а только тошнотворно тёпл; ни добр, ни зол, а только слаб. Метался между светом и тьмой, между всеблагим и лукавым, но и там, и там мучила совесть, терзали кошмары, доставали призраки, тени. Оттуда и оттуда бежал от них к середине, старался укрыться от крайностей, избежать выбора, ничего не решать, но и нерешительность не давалась, за середину зацепиться не получалось, несло опять то на тот край, то на этот.

Чтобы не развалиться от постоянных перезагрузок, Егор упорядочил свою лихорадку, организовал для равных сил обеих полюсов регулярную войну по расписанию. С понедельника по среду он охотился на Мамая, учился стрелять тремя пальцами, упражнял мышцы для возможной рукопашной, ставил свечки Николе Угоднику, звал святого в соучастники, просил и богородицу помочь убить, предвкушал расправу неспешную, страшную, сладкую.

Четверг, пятницу, субботу умолял тех же Марию и Николая вызволить душу из лап сатаны, помочь смириться и жить по заповедям, медитировал, посещал кришнаитские песнопения, ухаживал за безобразными стариками в хосписе, питался токмо мюслями, возвышенно помышлял о здравии прощённого и возлюбленного брата своего режиссёра Мамаева. По воскресным дням отдыхал, ожидая, что в один из таких выходных сама собой уляжется разоряющая округу душевная буря, сам отыщется ответ, и будет понятно, что и как делать и на какой стороне.

45

Расследование давало результаты, Егор приближался к Мамаю, знал уже его обычай останавливаться в дачных посёлках к северо-западу от москвы, высылая снимать дома подставных через пять прокладок идиотов, снимал сразу три на разные сроки, заезжал иногда без охраны, чтоб совсем неброско, жил по дню или два, осматривался и переезжал на другой адрес, если что не нравилось. Если видел недобрый вещий сон, исчезал мгновенно. А так заживался по месяцу и несколько дольше, рыскал по москве, не особенно таясь, но резко, нигде не зависая, мельтешил у всех вроде бы и на виду, но в то же время неуловимо. Подбирал актёров и актрис, торговался с заказчиками фильмов, устраивал закрытые показы, проказничал, кутил. Был под рукой, был без пяти минут пойман, уже почти нежив. Но чем ближе Егор подходил к врагу, тем быстрее отдалялся от мечты уничтожить его.

И вот однажды от одинокой торопливой воскресной трапезы, какая в обычае у людей очень больных или очень несчастных, его отвлекли несколько подряд телефонных звонков и интернет-записок. Поиски завершились: это были последние биты нужной информации. Сложившись, они образовали картину, вернее, карту его последней войны. Он увидел точно, где прячется зверь, знал, как подобраться к месту незаметно, как бесшумно проникнуть в логово. Он представлял расположение комнат, ему были известны привычки жертвы и время, когда она будет беззащитна и готова к забою. Он решил, из какого пистолета выстрелит и куда выбросит тёплый ствол, дымящуюся улику преступного утоления страсти. Он выучил наизусть слова, которые Альберт должен услышать напоследок, которыми собирался мучить его, пока милосердная пуля не отключит эту трясущуюся тварь от страха и боли.

Путь был свободен, работа проста. И он знал, что ничего не сделает, никуда не пойдёт. Он доел остывшие пенне, потом до ночи пил сладкий чай и смотрел по никелодеону приключения губки Боба. Он не просветлел, а кажется, наоборот, помутился больше прежнего. Он не почувствовал облегчения, не почувствовал вообще ничего, кроме нежелания, невозможности убивать, мстить, томиться злобой, шипеть ненавистью, травиться яростью, обжигаться желчью и жестокостью. Он не сделался святым, как-то само всё кончилось. Не совесть остановила его и отвратила от греха, а плюшевая снотворная лень, навалившаяся на издёрганный мозг.

Будущее не предвещало любви, но и смерти там видно не было. Ничьей. Мамай тоже ходил там живой. Месть и смерть отменялись. Победили добро и свет.

Насмеявшись про спанчБоба до медовой зевоты, затихнув внезапно, как дитя, впервые за много месяцев собранный, сдержанный, слаженный — Егор уснул.

46

Под утро ему начал сниться безымянный гном, провожавший его до припаркованной у аптеки машины, в которой сидел Чиф, тогда, в первый день его чернокнижия, когда он шёл/шагал по москве в пропитанных кровью Фёдора Ивановича кедах, молодой, здоровый, красивый. Гном семенил за Егором, шествующим через пустую площадь сна куда-то неопределённо вперёд, отставал, догонял, обгонял, опять отставал и ныл, ныл:

— Дяденька, дяденька, не убивайте, я больше не буду.

— Сыну короля не пристало разговаривать с каким-то спанчБобом скверпэнтсом.^[32] Тем паче, убивать его, — отвечал Егор.

— Take you me for a sponge, my lord?^[33] — обижался гном.

— Именно! Пошёл прочь!

— Не убивайте, пожалейте!

— Прочь!

— Как же я пойду прочь, не уговорив, не упросив, не умолив вас, о дяденька, не убивать меня, — догонял коротышка.

— Прочь, — набирал скорость Егор, вдруг ощущая в изуродованной своей ладони летальную тяжесть десятизарядной стали.

— Не убивайте меня, пожалуйста, — бормотал режиссёр Мамаев, выползая на четвереньках из разваливающегося егорова кошмара на кованую ажурную лестницу грандиозного загородного дома. Егор проснулся и обнаружил себя преследующим Мамая и стреляющим из давно припасённого пистолета в его атлетическую спину, шёлковые в паровозиках и самокатиках трусы, в сдвинутые на затылок разодранные ужасом глаза и рот. Истребитель и истребляемый поднимались из гостиной, напоминавшей безобразно разросшийся мебельный салон с четырьмя каминами и двумя аквариумами, во второй этаж, как скоро ясно стало, в спальню. После каждого выстрела Альберт почёсывал пробитое место и, расчесав до крови, охал, похохатывал, чертыхался и просил не убивать. За ним тянулся широкий след какой-то тягучей слизи, и Егор, боясь поскользнуться, держался левой беспалой ладонью за облицованную поддельным песчаником стену.

Егор пришёл в себя окончательно и подумал: «Господи, что же я делаю! Я же не хочу делать этого, я хочу этого не делать!» Он вспомнил о своём лунатизме и о романе Набокова, спящий герой которого задушил свою спящую жену.

— Всё, как у Набокова, помните, Егор Кириллович, в «Лолите», — влезая в постель и копаясь в подушках, простынях, халатах, журналах, пижамах и одеялах, захрипел Мамаев.

— Нет, не в «Лолите», Альберт Иванович, это в другом романе у него, название запамятовал, там персонаж по имени Персон во сне… — возразил Егор.

— В «Лолите», в «Лолите», милейший мой Егор Кириллович, — настаивал режиссёр. — Там так же в спальне мистер Гумберт мистера Куильти…

— А, вы про то место, ну да, да, верно, — продолжил Егор Кириллович стрельбу по Альберту Ивановичу.

— Плакса, спаси, скажи ему, чтоб отвязался, — закричал Альберт Иванович, выкопав, наконец, из постельной мякоти тихо похрапывающую нагую красавицу.

— Отстань, Алик, и прекрати греметь среди ночи, хоть бы глушитель навинтил, гулёна, совесть имей, — не просыпаясь, ответила Плакса, отвернулась и захрапела немного громче, достаточно, впрочем, приятным образом.

«Спецэффект это был, однако. Вот же она, сука, жива же», — одобрительно подумал Егор. И выстрелил Альберту туда, где оглушительно квакало, пытаясь вырваться из беспомощного уже тела и ускакать под кровать, и забиться под плинтус, его зелёное и холодное, как лягушка, сердце. Свершилось.

В мыслях теперь не стало ни Плаксы, которую вроде бы следовало бы сейчас тоже истребить, и было, за что; ни собственных похождений на Юге, оплаченных сполна. Была досада, как у алкоголика, который завязал было, да вдруг взял да и выпил, и видит теперь, что надо пить ещё и тянет обратно в знакомую трясину. «Это был последний раз. Больше не буду. Зачем же я? Что за тряпка, а», — думал Егор.

— Альберт Иванович, вы как? — шёпотом спросил он у застреленного. Тот промолчал в ответ, то ли из-за смерти, то ли просто обидевшись и не желая разговаривать.

«Может, и жив. Надо попробовать. Может, и не поздно», — заговорил про себя Егор, взял с ночного столика телефон и набрал номер то ли скорой, то ли милиции, то ли мчс. Телефоном он владел несколько хуже, чем пистолетом, но с третьей попытки трубка отозвалась обещанием срочного выезда.

Тут досада прошла, Егору послышалась его тишина, полегчало. Он приткнулся на край постели и, посидев, как положено по нашему обычаю перед дорогой — направился к выходу. У дверей помешкал, обернулся и посмотрел на прощание на Плаксу, Альберта; на себя, сидящего на кровати. Выходя на улицу, столкнулся с двумя великанского размера врачами неотложки. Те, будто его не было, не обратили на Егора никакого внимания, вбежали сквозь него в дом и затопали по кованой ажурной лестнице.

OUTRO

Сразу за дверью начиналось, чтоб уже никогда не закончиться, беспредельное то ли поле, то ли море волнистого света. Он колыхался, как рослая сонная рожь над пропастью лунинского неба, переливался через край времени и освещал всё со всех сторон, так что нигде ие осталось тени. Прежде, чем войти в его волны, Егор потрогал их рукой — свет был тёплый, словно нагретый солнцем шёлк. Первой, кого Егор в нём встретил, была Настя. Она взяла его руку, оказавшись на полчёлки неожиданно выше папы. Он понял, что уменьшен до пятилетнего мальчика, и что сжатие его взорванной жизни обратно в целую вечность стремительно продолжается.

Бгор и Настя гуляли по всему свету, повсюду встречая детей, в которых узнавали будущих Рыжика, Ольгу, Антонину Павловну, мать Егора, его отца, Плаксу, керосинщика, Никиту Мариевну, Игоря и его отчима, Сергеича, Альберта, Сару/Яну, кагана и Ктитора, Настину маму, Музу, Савина, Залеху и всех, всех, всех.

Все были живы. Все хороши. Всё было снова. Всё — поправимо.

Примечания

1

Входят два клоуна.

(обратно)

2

О, деревня деревня!

(обратно)

3

Тетраграмматон; доп. информацию можно получить из википедии.

(обратно)

4

Партийные вечера.

(обратно)

5

«подгнило что-то»

(обратно)

6

«есть причина, воля, мощь и средства, чтоб это сделать»

(обратно)

7

«У всех мужчин конец один; иль нет у них стыда? Ведь ты меня, пока не смял, хотел женой назвать»

(обратно)

8

«И было б так, срази нас враг, не ляг ты ко мне в кровать»

(обратно)

9

Наслаждайся!

(обратно)

10

«быть наготове» [вариант: «ожидание», «готовность»]

(обратно)

11

сделано в сша.

(обратно)

12

Имею тебя очень много.

(обратно)

13

Сделано в Тыве.

(обратно)

14

Ручная работа!

(обратно)

15

Делай любовь, не войну.

(обратно)

16

узнать значение слова можно в википедии.

(обратно)

17

«КАРТИНЫ КАФКИ ПРЕДСТАВЛЯЮТ»

(обратно)

18

«Горе, он безумен!» [вариант: Увы, он свихнулся!]

(обратно)

19

Остынь, ты, ёбаный мёд.

(обратно)

20

Остынь, остынь.

(обратно)

21

Дорогой.

(обратно)

22

Потому что нелепо.

(обратно)

23

Партизаны.

(обратно)

24

Что.

(обратно)

25

Так?

(обратно)

26

Узнать значение слова можно в википедии.

(обратно)

27

«Когда задета честь» [вариант: «Когда честь на кону»]

(обратно)

28

Действие! Дальше — насилие… [вариант: Мотор! Остальное это насилие…]

(обратно)

29

Это легко, если ты попытаешься.

(обратно)

30

см. нем-рус. словарь.

(обратно)

31

Для примера.

(обратно)

32

см. никелодеон.

(обратно)

33

Вы принимаете меня за губку, мой принц?

(обратно)

Оглавление

.

INTRO

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

OUTRO .

Насколько древняя история руссов или славян на самом деле? Уместно ли всё-таки употребления термина «арии» при обсуждении происхождения нашего рода? Кем был наш первопредок и какова его степень родства с другими народами? Эти вопросы всё чаще звучат не только в околонаучной литературе, оставаясь темой для философских рассуждений. Теперь на них помогает ответить ДНК-генеалогия, опираясь на исследования человеческой крови. И для тех, кто уже успел оценить значимость этих исследований, имя профессора биохимии Анатолия Алексеевича Клёсова говорит само за себя.

В теплые майские дни учёный, оторвавшись от работы в США, прибыл в Москву, дабы 19 мая 2009 года выступить с лекцией в стенах родного Московского государственного университета. Специалист по ДНК-генеалогии рассказывал о происхождении славян, а аудитории химфака предстояло оторваться от многих привычных представлений о жизни, чтобы научиться читать послание предков, отпечатавшееся в собственной крови.

Прежде всего следует прояснить, что предмет изучения А.А.Клёсова гораздо глубже и объёмнее, чем может показаться на первый взгляд. Ведь на уровень серьёзных исследований это вышло только в последние десять лет, а как отдельная наука ещё не сформировалось и даже не имеет самостоятельного термина. Возможно, только со временем это станет называться молекулярной летописью истории человечества или просто молекулярная история. То, что открывает ДНК-генеалогия, соседствует с другими науками, например, историей, лингвистикой и археологией, но время, когда специалисты в разных областях сумеют объединить усилия для совместных поисков ответов на глобальные вопросы, ещё не пришло. Мы стоим только на пороге новых открытий, способных существенно поменять взгляд на уже сложившиеся понятия.

В ходе лекции Анатолий Алексеевич напомнил, что термины как «славяне», так и «индоевропейцы» рассматривались больше с лингвистической точки зрения, а затем в значительной мере смешались в головах людей. Славян относят к «индоевропейцам», то есть к тем, кто говорил на «индоевропейских языках», а языковую, лингвистическую категорию перенесли на этническую, даже по сути генеалогическую.

Славян традиционно разделяют на три группы – восточные славяне, западные и южные. В таком контексте славяне – это этнокультурные сообщества, которые сформировались к 6-7 векам нашей эры и языки которых также разошлись около 1300 лет назад. Но генеалогически перечисленные славяне принадлежат совсем к различным родам, и история этих родов сильно различается. Термин «славяне» зависит от контекста. В языкознании «славяне» – одно, в этнографии – другое, в ДНК-генеалогии – третье.

Профессор Клёсов под славянами подразумевает не этнокультурную общность, а наших предков, которые жили тысячелетия назад, т.е. представителей одного рода – основного понятия ДНК-генеалогии. Как этот род определяется? Каждый мужчина обладает наследственным генетическим паспортом, который несёт в себе Y-хромосома, где имеются определённые участки, в которых постепенно, раз в несколько поколений, в нуклеотидах накапливаются мутации. Y-хромосома – единственная из всех 46 хромосом (точнее, из 23-х, которые несёт сперматозоид), которая передаётся от отца к сыну, и далее к каждому очередному сыну по цепочке времён длиной в десятки тысяч лет. Сын получает Y-хромосому от отца точно такую же, какую тот получил от своего отца. Принадлежность к роду, или говоря понятиями ДНК-исследований, – к гаплогруппе, определяется мутациями в определённых нуклеотидах Y-хромосомы, и можно сказать, что каждый из нас носит определённую метку в ДНК. Гаплогруппы навсегда привязывают носителя гаплотипа к определённому человеческому роду, в начале которого был патриарх рода, потомство которого выжило и живёт в наши дни, в отличие от миллионов других оборвавшихся генеалогических линий. Эта метка в наших ДНК оказывается бесценной для историков, лингвистов, антропологов, потому что эта метка не «ассимилируется», как ассимилируются носители языков, генов, носители разных культур.

Славянский род (или гаплогруппа) – R1a1 составляет от 45 до 70% среди жителей России, Украины, Белоруссии, а в старинных русских и украинских городах, городках, селениях – до 80%.

4500 лет назад появился предок современных русских и украинцев рода R1a1. Затем его потомки вышли на южный Урал, ещё через четыреста лет отправились в Индию, где сейчас живут примерно 100 миллионов их потомков, членов того же рода. Ещё одна ветвь этого рода с той же гаплогруппой отправилась из Средней Азии в Восточный Иран. Наука долго не знала, как обозначить этих людей в «научных терминах». Согласно огромному массиву данных, накопленных лингвистикой, сравнительному анализу языков – это некие «индоевропейцы», пришельцы с севера, которые знают снег, холода, березу, ясень, бук, волков и медведей. Сейчас стало известно, что это люди именно рода R1a1, к которому принадлежат до 70% населения современной России. А далее к западу, к Атлантике, доля рода R1a1 неуклонно падает, и у жителей Британских островов составляет лишь 2-4%.

Из приведенного выше неизбежно следует, что «индоевропейцы» – это и есть древний род R1a1.

И в отличие от других родов, у него сохранилось самоназвание: арии. Об этом говорят эпические Ригведа или Авеста. Ещё у персов звучит дополнение к имени, которое произносилось с гордостью: «арий, сын ария». До сих пор некоторые опасаются использования данного термина, однако оно было бы более справедливым, чем натянутые «индоевропейцы» или, тем более, «индоиранцы». Это же касается и древнего языка: он был арийским. Это признание позволяет избегать чудовищных конструкций, вроде, «на Днепре в древности жили индоиранцы». Ведь до Индии и Ирана потомки этих людей дошли уже после того, как закрепились на территории России.

ДНК наших современников показывают, что самые древние корни ариев, рода R1a1, давностью 12 тысяч лет, находятся на Балканах – в Сербии, Косове, Боснии, Македонии. Через 6 тысяч лет этот род расширится на северо-восток, на Северные Карпаты, образовав праславянскую, трипольскую культуру и положив начало великому переселению народов в четвертом-третьем тысячелетии до нашей эры. Род R1a1 продвинулся на запад, до Атлантики и Британских островов, и на север, в Скандинавию. Этот же род пришел на ближний север и восток – на земли современных Польши, Чехии, Словакии, России с общим праславянским предком, жившим 4500 лет назад. Этот же предок дал выжившее потомство, живущее в настоящее время по всей Европе, от Исландии до Греции и Кипра, и распространившееся до юга Аравийского полуострова и Оманского залива. Сейчас в европейских странах представители рода R1a1 составляют от 4 до 20% населения, носителями той же группы является половина высших каст Индии (16% населения).

После лекции Анатолий Алексеевич согласился побеседовать с корреспондентом «Русского Вестника» и помочь разобраться в тайнах ДНК-генеалогии.

«Русский Вестник»: – Можно ли назвать гаплотип научной заменой «пятой графы»?

А.А.Клесов: – Не совсем. Гаплотип – это не национальность, гаплотип – унаследованность. Национальность определяется другими понятиями. Скажем, есть национальность «американец», но нет такого гаплотипа. Нет русского гаплотипа: русские состоят из десятков разных родов. Национальность и хромосомальная наследственность – это разные понятия, которые друг друга не заменяют. Если бы была графа, которую мог бы занять гаплотип, то это «род». К какому роду принадлежит носитель данного гаплотипа, к такому принадлежал бы и род. Например, североафриканский, западноевропейский, восточноевропейский, балканский, скандинавский, угро-финский, – но это была бы уже другая классификация, другое подразделение. Если бы такое было когда-нибудь внесено, то как «родовая принадлежность человека».

– Получается, это больше похоже на расовые типы?

– Расовые типы определяются генетикой. Это унаследование антропологических характеристик человека. Гаплотип к антропологии отношения не имеет. Род может унаследовать любой, потому что гаплотип следует линии отца, которая может меняться от расы к расе. Скажем, у китайца, приехавшего в Россию и прожившего здесь несколько поколений, потомок его уже от русского отличаться не будет, а гаплотип останется китайский.

– Если проводить аналогию с генетической памятью, то что передает из поколения в поколение гаплотип?

– Поскольку к генетике это отношения не имеет, то и генетической памяти в этом смысле нет. Это просто информация о первом предке, который был у данного рода. И у всех потомков имеется один и тот же узор ДНК. Вот этот узор и передаётся. Если человек об этом не знает, то и памяти об этом не имеет.

– Значит, у представителей того же рода R1a1 не будет определенных антропологических, расовых черт?

– Не будет. Дело в том, что они есть, но потому, что носители R1a1 живут относительно компактно. Ну, скажем, половина русских – это носители R1a1. Но у русского, переехавшего во Францию и прожившего там 2-3 поколения, ребенок будет говорить по-французски, но гаплотип его останется тот же. Компактность гаплотипов вызвана консервативностью среды обитания. Люди не так часто перебираются в дальние края. После распада Советского Союза люди стали более активно передвигаться, и пошло более интенсивное размывание и рассасывание гаплогрупп, чем было раньше. А если бы страна была абсолютной тюрьмой, то там и не было бы изменений. Поэтому свобода передвижения ведёт к размыванию компактности гаплогрупп.

– А при своем зарождении каждый гаплотип имел определённые антропологические черты?

– Думаю, что да. Если судить о массе людей, то передвигались они племенами – своими родами. Это были родственники, которые передвигались опять же компактно. Поэтому вначале корреляция была выше, я уверен. Она ещё осталась, но со временем многое размылось.

– Название арии, или арийцы, использовали в своё время и немцы, подразумевая, прежде всего, нордическую расу. А получается, это самоназвание группы R1a1, гораздо более распространенной в России, чем в Германии...

– От четверти до трети немцев принадлежат к группе R1a1, которую можно назвать арийской, потому что её представители сами себя так назвали. Именно эти немцы принадлежат к потомкам славян R1a1, которые заселяли эти земли до прихода германских племен. Но никакого политического вклада нет в этом понятии. Сама нордическая раса с арийской уже не коррелирует, поэтому немцы промахнулись и с понятием нордической расы, и с тем, что Германия явилась источником развития арийской расы (которая была не расой, а группой родов).

– Кстати, если термин «арийцы» или «индоевропейцы» использовался неверно, то ведь и славяне также?

– Разбираясь в понятиях типа славяне, надо понимать: в рамках какой науки это определение дается? Лингвистическое понятие одно. В середине первого тысячелетия нашей эры произошло выделение славянской группы языков, и поэтому славянами считаются люди, которые стали говорить на славянской группе языков. По этим понятиям 3000 лет назад славян не было, т.к. не было славянской группы языков. Это одно. Если говорить о славянах как этнокультурном сообществе, то часть славян – это православные, светловолосые, светлокожие. Можно рассматривать славян в этом плане. А можно говорить о славянах как о наших прямых предках, и тогда славяне окажутся не лингвистической категорией, а родословной.

– А если попытаться с помощью гаплогрупп разобраться в родственных связях тех же русских и немцев, то подтвердятся ли гумилевские утверждения о связи германцев и руссов и т.д.?

– Когда появлялись гаплогруппы, не было германских или скандинавских племен. В те давние времена в Европе были несколько родов. Это объективное понятие, которое определяется по их хромосомам, наличию в них мутаций. Этнических групп в нынешнем понимании фактически не было. Сказать, что R1a1 – германский род или русский, конечно, нельзя. Но то, что русские и немцы являются родственниками, совершенно очевидно, даже глядя на них. Мы, в принципе, ничем особо не отличаемся от немцев. Это не то отличие, что, скажем, японцев или китайцев от русских. Это, в принципе, один и тот же род. И Германия, и Франция, и Англия, и Голландия, и Шотландия, и Россия, Украина, Белоруссия – это в основном люди одного и того же рода, поэтому разницы особой нет. Разницы языковая – да, разница религиозная – да, но это вещи относительно недавние: их не было тысячелетия назад, когда образовались рода. Все эти различия имеют скорее этнокультурные, политические основания. И почему одни и те же рода находятся в разных странах? Рода границами стран не определяются.

– То есть род R1a1 все-таки является объединяющим даже для современных европейцев?

– Наверно, можно считать вполне объединяющим. Если бы были паспорта, которые показывали, что его носитель относится к рода R1a1, то такие паспорта имели бы жители почти всех европейских стран.

– Исследование гаплотипов только началось, и большинство людей об этом просто не знает. Насколько, на Ваш профессиональный взгляд, это нужно обществу?

– Те, кто над этим размышляет и работает на нашем сайте в дискуссионном клубе, они уверены, что им это знать надо и полезно. Дело в том, что эти узоры ДНК остаются навсегда у потомков, и поэтому информация об этих узорах даёт картину: какие и когда были миграции. По ней можно составлять карту мира в отношении родов и получать информацию по движению предков по миру. Для многих это интересно. Каждый отдельно взятый человек может узнать историю своего рода, к которому он принадлежит, его передвижение, в общем, историю в самом большом смысле этого слова: историю, связанную и со временем, и с пространством.

– А может информация о роде помочь в том, чтобы узнать, какой вклад он внес в развитие мировых цивилизаций?

– Не обязательно ставить так вопрос. Например, по гаплотипам и гаплогруппам можно узнать, кем был Рюрик. Это был славянский род или скандинавский? Потомки Рюрика сохраняют рисунок этой же гаплогруппы. Собрав сейчас Рюриковичей, по их собственным заверениям, можно построить их дерево гаплотипов. Там вполне могут оказаться случайно попавшие в это число люди, что достаточно быстро определится. Все Рюриковичи дадут четкую ветвь, идущую к их общему предку, если же из этой ветви будут выбиваться отдельные гаплотипы и идти в другую сторону, значит, это не Рюриковичи.

В общем, это помогает многое узнать об исторических фактах и явлениях. Скажем, кто были фараоны древнего Египта? Если провести вскрытие усыпальниц и проанализировать их гаплогруппы, можно узнать, из каких родов они были. Или откуда появилась шумерская цивилизация? Африканцы или те же арии, как некоторые утверждают. То есть можно из отрывочных сведений истории объединить всё в достаточно общую картину, опять же в пространстве и во времени.

– Сейчас в России множество околонаучных концепций, заменяющих людям национальную идею. Может, какое-нибудь открытие в реальной науке, вроде ДНК-генеалогии, поможет современным русским обрести такую идею?

– Околонаучных идей полно в любой стране мира, поэтому стремиться к тому, чтобы Россия от этого избавилась, бессмысленно. Люди делают сами свой выбор. Стремление части русских строить свои мифы неистребимо. Другое дело, может, стоит их описывать и объяснять, что говорит об этом наука. Вот, часто приводят пример Задорнова. Он говорит абсолютно псевдо- или околонаучные вещи, но он привлекает людей к интересным проблемам, при этом, конечно, он идёт примитивным путем. Но большинству людей другого и не надо. А кому надо, разберутся сами. К нам так приходят люди после того, как они послушали Задорнова. И они довольно быстро разбираются, что к чему. Задорнов им не навредил, но привлек внимание к происхождению русских. Мифы агрессивно разоблачать не надо – пусть они будут, а ДНК-генеалогия со временем превратится в академическую науку, которая будет взаимодействовать с лингвистикой, историей и археологией и, скорее всего изменит название и будет называться молекулярной историей.

Примечание

Гаплогруппа - мужская группа населения одного рода, имеющая общего генетического предка по результатам тестирования Y-хромосомы.

Гаплотип - индивидуальный генетический паспорт представителя гаплогруппы мужского пола, отличающийся от других представителей одного рода (гаплогруппы), мутациями Y-хромосомы, произошедшими на протяжении длительного времени.

© Филипп Лебедь

Послесловие Рунмастера

Анатолий Клёсов говорит: «Гаплотип – это не национальность, гаплотип – унаследованность. Национальность определяется другими понятиями. Скажем, есть национальность «американец», но нет такого гаплотипа. Нет русского гаплотипа: русские состоят из десятков разных родов. Национальность и хромосомальная наследственность – это разные понятия, которые друг друга не заменяют».

Анатолий Алексеевич с точки зрения биологии всё ставит на свои места. Но проблема остаётся. Дело в том, что у политиков и теоретиков по так называемому национальному вопросу присутствует некоторая путаница в терминологии. Отсюда могут быть различные понимания.

Термин «национальность» происходит от латинского понятия «нация», что по-русски означает «народ». Русское же слово «народ» содержит в себе корень «род». Русское ухо, которому мы привыкли доверять, автоматически связываем между собой понятия «род» и «национальность».

Русский носитель гаплогруппы R1a1 на вопрос «Ты какого роду-племени?» наверняка ответит: «Я русского роду». А что ответит англичанин, у которого такая же гаплогруппа? Оба могли бы ответить: «Я арийского роду». С женщинами вопрос сложнее. Они как-то выпадают из классификации. Но не безродные же они.

У американцев вообще понятия "нация" и "национальность" теоретиками искусственно притянуты за уши. Такое было у нас с понятием "историческая общность – советский народ". Не думаю, что Анатолий Алексеевич, имея американский паспорт и гражданство, причисляет себя к американской нации или национальности. Он русский до корней волос. А американскую национальность ничего, кроме денег и надуманных идей не цементирует. В результате кризиса мы можем оказаться свидетелями быстрого распада этой нации.

В старину на Руси термины «народ» и «язык» были синонимами, означали одно и то же. Идентифицировать себя по языку, на котором думаешь, было бы правильно. Но и тут проблема. Есть, например, евреи, которые кроме русского языка не знают никакого, но считают себя не русскими, а евреями. Они идентифицируют себя по вере.

У разных народов принято по-разному себя идентифицировать: по крови, по языку, по религии. И общего мнения на сей счёт нет. Поэтому и остаётся много возможностей для политических спекуляций на национальной почве.